Елена Михайлик - Незаконная комета. Варлам Шаламов - опыт медленного чтения

См.: Козлов; Рогинский 2013: 13.

«Бальзак – истинный отец нынешнего романа, умершего на наших глазах, говорил в одном из предисловий к своим пьесам: „Вальтер Скотт давал отчет о событиях, я предлагаю описание событий“. Для нынешнего времени описаний мало» (5: 157).

Элиан 1963: 18–19. Уже после публикации этой статьи, благодаря замечательной работе В. В. Зельченко «В настоящей трагедии гибнет хор», выяснилось, что Элиан в данном случае оказался куда более близким родственником Шаламову, чем того можно было ожидать, ибо перевод С. В. Поляковой существенным образом переформулирует греческий оригинал: «У Элиана, во-первых, сказано не „Тебе не досадно…?“, а, наоборот, „Неужели тебе досадно…?“…во-вторых, на месте „отважного и дерзкого поэта“… стоит „дерзкого и бесстыдного“…» Там, где первоисточник предлагает не мечтать о славе во имя безопасности (даже поэты не убивают хор), русская версия «неминуемо читалась – а возможно, и писалась – с мыслью о том же ахматовском „Реквиеме“, о сонме молчаливых и замолчанных жертв» (Зельченко 2014: 327).

Заметим, что в этом смысле не имеет значения, «всплыл» уже архипелаг или нет, пишет ли это Иван Зайцев о Соловках в 1931-м, Марголин о Пяльме в 1946-м или Олег Волков о своих многочисленных разновременных опытах в 1960-х.

Очень интересное исследование этой метафоры произведено Николаем Формозовым (Формозов 2011). В частности, он обращает внимание на то, что автор статьи в журнале «Природа», на которую ссылается Солженицын, открыто сожалеет, что ископаемые «представители древней ихтиофауны», съеденные «присутствующими» (т. е. заключенными, работавшими зимой 1942-го на строительстве узкоколейки Сеймчан – Эльген), были «утрачены для науки» и что Солженицын в своем художественном исследовании, пытаясь донести до читателя «что-нибудь из косточек и мяса – еще, впрочем, живого мяса, еще, впрочем, и сегодня живого тритона» (1: 8), таким образом восполняет постигшую науку убыль, возмещая антропологии и географии то, что было отнято у ихтиологии.

Собственно, примерно так и начинается роман Райдера Хаггарда «Дочь Монтесумы».

Зонтаг 2014: 133.

Последнее было настолько распространено, что само стало предметом поэтической рефлексии – см., например, классическое «Когда русская проза пошла в лагеря» Слуцкого: «…вы немедля забыли свое ремесло. / Прозой разве утешишься в горе? / Словно утлые щепки, вас влекло и несло, / Вас качало поэзии море» (Слуцкий 1989: 81).

«Вот твои письма, фашистская сволочь! – Богданов разорвал в клочки и бросил в горящую печь письма от моей жены, письма, которые я ждал более двух лет, ждал в крови, в расстрелах, в побоях золотых приисков Колымы» (1: 464).

В рассказе «Посылка» получение ценной посылки делает рассказчика мишенью для хищников и едва не приводит к убийству; в рассказе «На представку» бережно хранимый красный свитер, оставшийся от прежней истории, стоит жизни напарнику рассказчика Гаркунову. То, что не стоит того, чтобы быть украденным или отобранным, непригодно и ни для чего иного: «Такие же бархатные брюки, такой же шелковый шарф прислали в тридцать седьмом году Фрицу Давиду, голландцу-коммунисту, а может быть, у него была другая фамилия, моему соседу по РУРу – роте усиленного режима. Фриц Давид не мог работать – был слишком истощен, а бархатные брюки и шелковый пышный галстук-бант даже на хлеб на прииске нельзя было променять» (2: 139), – и Фриц Давид умирает. В «Надгробном слове» приведен другой вариант его судьбы, впрочем, тоже не обещающий жизни: «Фриц Давид сошел с ума, и его куда-то увели» (1: 415).

Наум Лейдерман указывает, что и сам этот эпизод фактически – «чистейшее травестирование зачина рождественской сказки» (Лейдерман 1992: 181).

О сказочных/фольклорных мотивах у Шаламова см.: Жаравина 2013.

Вообще, достаточно характерная для Шаламова конструкция – ср. его лагерные версии тыняновского «Подпоручика Киже» («Инжектор» и «Берды Онже»), ростановского «Сирано де Бержерака» («Боль»), «Серой Шейки» Мамина-Сибиряка («Утка») или пушкинской «Пиковой дамы» («На представку»).

См.: Рогинский 2013.

Подробно об этом см.: Toker 2016.

И человек, забывший имя собственной жены, вспомнит его, получив возможность чуть отогреться: «Это мороз, холод, голод заставили его забыть имя жены. На морозе нельзя думать. Нельзя ни о чем думать – мороз лишает мыслей…Игорь Васильевич Глебов стоял у бойлера и, завернув руками телогрейку и рубашку вверх, грел голый свой замерзший живот о бойлер. Грел и плакал, и слезы не застывали на ресницах, на щеках, как у каждого из нас, – в бойлере было тепло. Через две недели Глебов разбудил меня ночью в бараке сияющий. Он вспомнил: Анна Васильевна» (2: 406).