Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

И только Текст и Комментарий к нему, на которых, может быть, и следа не видно того, что их породило (трудной и безостановочной работы ума и сердца), добавляют к тому, что подарил нам Творец.

Битов создает тексты и рождает мысли, порой вызывая раздражение блестящим и непростым русским языком, психологичной точностью письма и глубиной, до которой не каждому донырнуть.

Когда-то он меня пугал неприступностью (избранный для избранных), пока однажды в беспокойстве и смятении, порожденном хламной сутолокой каждодневной мерцательной аритмии городской жизни, я не открыл книгу Андрея Битова «Птицы»…

Дальше я путешествовал с ним. Не скажу, что он помог мне организовать пространство и время, упорядочил душевное движение. Нет, но я обрел человека в этом опасном для одного и единственном пейзаже.

Теперь я люблю все его книги, объединенные в «Империю», и оставшиеся независимыми статьи, эссе и предисловия к чужим трудам… Я люблю его слушать и следить за тем, как смысл обретает форму. Я люблю дружить с ним, и на это мне не жалко усилий.

…Поостерегусь оценки его дара и места в русской и мировой литературе. Не потому, что оценка эта может показаться чрезмерной какому-нибудь ревнивцу, а потому, что Битову она не нужна.

К своему Таланту он еще и очень умен. И образован. И любим друзьями. И верен им. И к тому же красив (см. фото).

© В. Смехов

Для меня все началось в 1962 году, и это был «самиздатовский» период чтения представителей «осмысленного человечества», как говорил Дмитрий Пригов. На всю жизнь запомнил фразу из «Пушкинского дома», что «долг, честь и достоинство, как и девственность, употребляются только один раз — когда теряются».

Что мне дорого и незабываемо — это 1979 год и выход альманаха «Метро́поль», где лидерами были Вася Аксенов и Андрей Битов. Все эти имена сливаются в одно счастливое воспоминание, в том числе и о жертвах этой истории — Жене Попове и Вите Ерофееве, которых изгнали из Союза писателей, и о Володе Высоцком, о Белле Ахмадулиной, об Андрее Вознесенском — украсивших своими текстами эти страницы, и работа нашего друга, великого художника театра Давида Боровского, создавшего беспримерный рукописный вариант оформления. Вот это соединение чудотворцев — лучшее свидетельство того, что «вопрекизм» — главное направление в культуре России. Так вот, вопрекическим шедевром был и «Метро́поль», и соучаствовавший в нем Андрей Георгиевич.

И были две встречи, которые очень ярко остались в памяти, и они отражают мою любовь к автору «Пушкинского дома», «Метаморфозы» и «Уроков Армении». В 1987 году в очень приличном тогда журнале «Дружба народов» вышла моя — и серьезная, и веселая одновременно — статья о Резо Габриадзе. Называлась она «Изумруды маэстро Габриадзе» и была наполнена искренним пафосом, поскольку я был влюблен, как все нормальные люди, в театр Резо.

Мне позвонил Андрей Битов, и я приехал к нему куда-то на Красносельскую. Меня встретил веселый гений словесности, причем словесность была проявлена прямо с порога и овеществлена исполинской емкостью — четвертью какого-то напитка, уже изрядно опустошенного друзьями. Резо и Андрей были дружны, как я знаю, еще с Высших сценарно-режиссерских курсов, и это был замечательный тандем. Шел 1987 год. Набирала обороты горбачевская перестройка. Битов сделался уже из запрещенного — печатаемым на родине, это как раз и отмечалось. От выпивки я неохотно отказался, сославшись на оставленную у подъезда машину и стойкую нелюбовь к общению с сотрудниками ГАИ. Андрей сказал, что выпивка тогда откладывается, а они с Резо сядут в мою «копейку» и поедут на улицу Красина, в Дом культуры «Дукат», где обосновался тогда знаменитый клуб поэзии — Пригов, Арабов, Рубинштейн и друзья. И этот клуб устроил вечер, на котором соединились сразу все ветви прекрасного андеграунда — и слово, и музыка, и живопись.

Я довез двух гениальных наших соотечественников до клуба. К машине подбежал Витя Ерофеев, выгрузил нас и повел к окошку администратора за билетами. Там же ожидал своего билета Венедикт Васильевич Ерофеев. Все почувствовали себя немножко родственниками и собратьями. Витя Ерофеев пристроился между нами с Веничкой Ерофеевым, и мы двинулись наверх — тесным кругом тезок и однофамильцев.

Мы оказались в зале на отличных местах и радовались всему — от начала до конца. Помню, как трудно было говорить Веничке Ерофееву после операции, помню его глухой баритон, через аппарат. И перешептывание Резо и Андрея. Помню, как мы обсуждали с Андреем фразу Резо: «Впервые вижу в Москве такое собрание кукольных лиц!»