Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Андрей Битов, предполагаю, относился с неким одобрением к тому, что я писала о нем и как его прозу понимала. Иначе он не попросил бы меня срочно сладить послесловие к своему довольно позднему собранию повестей «Обоснованная ревность», что в жуткой спешке и было исполнено. Иначе не предложил бы присудить мне Новую Пушкинскую премию (о чем догадываюсь, хотя мне неведомы тайны совещательной комнаты жюри). Иначе не пригласил бы в 2007 году на свой юбилей в Питер. (Боже, какое было счастье — с гостями из Армении и Грузии, с общим выражением искреннейшей любви к юбиляру, прежде всего — самих питерцев, гордящихся таким земляком и понимающим его масштаб, — с праздничным фейерверком в финале!) Однако личное наше знакомство (я даже не помню, кто и когда ему способствовал) было не слишком близким и весьма пунктирным.

К сожалению, я не оставила никаких записей о двух сценках, когда Битов, недолгое время живя по соседству, побывал у меня дома, — а сценки были забавные: с моей приставучей кошкой, избравшей его объектом своих ласк, со случайной молодой гостьей из Рязани, пресерьезно гадавшей ему по руке. Но в кратких телефонных беседах и в его выступлениях по телеящику я прислушивалась к каждому его слову, потому что его мысль была почти всегда совершенно самобытна и вместе с тем совершенно точна — редкостное сочетание… Ирина Сурат замечательно рассказала, как Битов непрерывно думал. У него был поистине философский ум. Ибо философ — это тот, кто из удивления перед Бытием задает ему фундаментальные вопросы (так, по крайней мере, считали в античности).

Когда я, прочитав «Человека в пейзаже» (вошедшего потом в особо ценимую автором трилогию «Оглашенные»), сказала ему, что его мысли удивительно совпадают с важнейшей и блистательной статьей Владимира Соловьева «Красота в природе», он, даже с некоторым раздражением, ответил, что ничего подобного не читал и читать не станет, потому что к трактатообразным текстам невосприимчив. А между тем он — стихийный, но неуклонный последователь Платона (определяющее имя для русской мысли), потому что каждое свое впечатление оценивающе сверяет с подлинником (его слово!), врожденно хранимым в его сознании и воображении, — не с чем иным, как с платоновскими эйдосами-идеями. И это многократно артикулируемый мотив в его прозе, в том числе сюжетной. Он ставит мучивший Дж. Беркли философский вопрос о солипсизме и путях его преодоления, когда сокрушается насчет невозможности изнутри познать инотелесное (опять-таки его слово) человеческое существо, того, кто «не-я» (еще один сквозной мотив Битова-писателя). Он демонстрирует ограниченность позитивизма в аналитическом изображении доктора Давина (не Дарвина ли?) и психодраму его отношений со «свалившимся с Луны» ангелическим Гумми, обладателем истинного зрения (рассказ «О — цифра или буква?» из «Преподавателя симметрии»). А в совокупности новелл «Преподавателя…» Битов завещал нам полногласный образец философского романа, — много ли их в нашей литературе со времен Владимира Одоевского? — романа, только еще разгадываемого (см. послесловие И. Сурат к этой прощальной книге). Напоследок — быть может, главное. Да, я мало знала Андрея Битова лично. Но я хорошо знаю его в лицо, как всякий его преданный читатель. Потому что его тексты любого жанра — это «полная открытость» (сам так сказал), которая, оставляя в некой тени эмпирическую биографию автора как частного человека, делает ясно видимой его душу; она-то просматривается до самой завязи, со всеми ее озарениями и нескрываемыми срывами, осчастливленная вдохновением и обремененная заплечным «узелком грехов», скорбно уносимым в посмертие.

Неподкупно «застигнувший себя» Битов поставил вопрос о человеческой честности художника перед самим собой и перед ему внимающими с таким максимализмом, какого не знала наша литература, быть может, со времен Лермонтова.

© Ю. Рост

Жизнь требует усилия.

Даже постижение (не то чтобы создание) нетривиального требует душевных затрат.

Мир устраивается теперь для ленивых и нелюбопытных, все больше обретая черты дешевого (или дорогого) рынка с разовыми формулами, готовыми к недолгому потреблению. Они упаковываются в цветные, лакированные или нарочито грубые, из крафт-картона, слова и сминаются нами в мусор после случайного и легкого использования, не оставляя следа в душе или вовсе опустошая ее до звона.