Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

Когда ему было семьдесят шесть, выдалась на редкость суровая и влажная зима, он заболел бронхитом, который нанес непоправимый вред его легким и сердцу. Он протянул еще два года беспокойным инвалидом. Его дочь так вспоминает его последние дни: «Сэмюэл Монтегю привык отмечать Шаббат вместе с женой и детьми; мальчики и девочки всегда будут помнить ужин в пятницу вечером, участие в котором было и привилегией, и долгом. Последнюю ночь он провел с семьей… Стоял пятничный вечер, и его дети и внуки никогда не забудут, как он, словно патриарх, благословил каждого по очереди, невзирая на то, что явно слабел с каждым прошедшим часом. С необычайным смирением он позволил старшему сыну прочесть пространную благодарственную молитву, но упорно боролся с физической слабостью и отзывался на каждую мысль, выраженную в знакомых словах».

На следующее утро у него случился сердечный приступ, но прошла почти неделя, прежде чем иссякли его огромные силы. Он умер 12 января 1911 года в возрасте семидесяти восьми лет и был похоронен не среди других грандов Родни в Уиллсдене, а среди евреев Ист-Энда в Эдмонтоне. Он, может быть, и был далек от них при жизни, но после смерти наконец обрел место среди своего народа.

Монтегю умер разочарованным. В бизнесе он добился сказочного успеха. В его завещании была указана сумма в 1 150 000 фунтов, но она не описывала его реального состояния, которое лежало в банках, слитках и доверительных фондах. Когда фирма Монтегю в 1964 году превратилась из частной в публичную, ее активы оценили в 164 миллиона фунтов. Но в каком-то смысле бизнес значил для него меньше всего. Главным источником радости для него оставалась семья, четверо сыновей и шесть дочерей, и в них же и заключалось его разочарование. Монтегю преследовал страх, что его дети переженятся с иноверцами. В завещании он всем оставил щедрые доли, но при условии, что «к моменту моей смерти они будут исповедовать иудаизм и не свяжут свою судьбу с лицами, не исповедующими еврейскую религию».

Он беспокоился из-за двух дочерей, Мэриан и Лилиан, которые во всех прочих отношениях были прекрасными детьми, но никак не могли усвоить его ортодоксальности и искали новые способы религиозного выражения. Это привело к глубокому расколу в семье, который не разрешился и ко времени его смерти. Как написал Монтегю в завещании, «против моего желания они способствовали и содействовали течению так называемого „либерального иудаизма“, цели которого я крайне не одобряю», и приказал душеприказчикам удержать три четверти от их доли в наследстве, буде они продолжат упорствовать. Они продолжили. Нельзя сказать, что сыновья Монтегю строже соблюдали религиозные нормы или охотнее во всем следовали за отцом. Просто они недостаточно интересовались иудаизмом ни в первом, ни во втором смысле.

Мэриан и Лилиан и в меньшей степени Генриетта относились в религии не менее серьезно, чем отец. Монтегю не был теологом, и при всей остроте интеллекта – которая в финансовых делах приближалась к гениальности – он, по существу, был простым человеком и смотрел на религию так же просто. Со своей стороны, он всего лишь принимал и передавал далее полученную традицию, не задумываясь, откуда она берется, и не разбираясь, из чего состоит. Суть религии познается, когда человек живет ею, а не ломает голову, как к ней прийти; и он полагал, что принципы веры, приносившие ему столько отрады, должны удовлетворять и всех остальных. Они же вовсе не удовлетворяли его дочерей, считавших, что традиционный иудаизм настолько приникнут мелочностью обрядов и правил, что лишился части духа, лежащего в его основе. Они оставили за собой право сомневаться в традиции, сохранять полезное и отвергать устаревшее. Это значило, что они уже не принимали раввинское толкование Святого Писания. Либеральный иудаизм, писала Лили Монтегю, обязан своим существованием «Богу в душе в интерпретации подготовленной совести». Эта идея была слишком тонка для ее отца, который сбрасывал со счетов всю либеральную философию как попытку морально оправдать недостаток духовности. Когда преподобный Симеон Зингер, служитель синагоги на Сент-Питерсберг-Плейс, занял позицию терпимости к отступникам, Монтегю рассорился с ним, а когда и главный раввин, к его смятению, выказал такую же толерантность, он разругался и с главным раввином. Он так и не смог разрешить разногласий с дочерьми.

Когда огласили его завещание, писала Лилиан в книге для узкого круга лиц, пошла молва о «холодности и отчужденности… о гневных ссорах и взаимных упреках»: «Конечно, со стороны не было видно, что и под тяжестью разногласий отца и дочь связывает глубокая привязанность и всеобъемлющая, чуткая любовь. Дочь столь уважала принципы отца, что не могла обсуждать их с ним; отец столь сострадал, томился и горевал из-за, как ему думалось, заблуждений дочери, что не мог ни увещевать ее, ни, конечно же, бранить. Оба лишь мучительно молчали, тоскуя в сердце по откровенному разговору».