Анна Кузнецова: Максим из Кольцовки

Стало тихо. Максим Дормидонтович закрыл глаза в надежде еще немного подремать, но у самого входа в палатку опять услышал Журавлева, сообщавшего, что артиста хочет видеть делегат из соседней части.

Михайлов поспешно оделся и вышел. У входа стоял незнакомый солдат с автоматом за спиной. Поздоровались. Михайлов, как хозяин, пригласил пришедшего присесть на стоявшую около палатки табуретку, и пока тот что-то обдумывал, вынес вторую.

— Вот я к вам по какому делу. Прислали меня артиллеристы, просят вас выступить у нас в части.

— Я для этого сюда и приехал!

— Да вот… — солдат смущенно и ласково посмотрел на артиста большими синими глазами, — к нам только пешком можно добраться… А по хорошей песне очень соскучился народ, больше, чем по теплому углу!

— Мы уже привыкли ходить, — сказал Михайлов и предложил отправиться в путь.

— Разрешение у меня уже оформлено и пропуск тоже, — обрадовался солдат.

— А я думал, что человек я не военный, куда хочу, туда могу и пойти.

— А, нет! Раз вы попали на фронт, сами ничего решать не можете. Должны подчиняться военной дисциплине.

Солдат бережно извлек откуда-то из глубины гимнастерки пакет и заговорил о трудностях и опасности перехода.

С большим интересом Михайлов присматривался к нему. В этот день они вместе обедали, сыграли даже партию в шахматы. Профессия солдата до войны, как он выразился, — смешная. Он работал на фабрике, где делали игрушки, и был специалистом и великим любителем деревянных игрушек.

— Спервоначала, и правда, кажется, что профессия эта смешная. Ну, а если разобраться, — говорил мастер игрушек, — так это вовсе не так. Игрушка для ребенка — это все! Вот ему и угождаешь: какую бы придумать поинтересней, поумней, чтобы с детских лет хорошее понимал. Это большое научное дело! А кому бездушному скажешь, смеются, говорят: «Нашел чем заниматься! Такой здоровенный!»

Он махнул рукой и замолчал, а Максим Дормидонтович подумал: «Вот откуда у него такая нежность в глазах!»

С тем же выражением солдат говорил и о музыке.

— Вот вчера, только перестрелка кончилась, к нам передвижка с радиоустановкой прибыла. Передавали «Евгения Онегина» — сцену дуэли, слышим, Лемешев поет:

Вот и забыл… Нет, вспомнил:

Хорошие слова, — покачал он бритой головой.

Михайлов смотрел на его обветренное лицо, на гимнастерку, выстиранную, видимо, где-нибудь наспех в ручье, и глубокая нежность к русскому простому человеку охватила его.

А он, радуясь, что его внимательно слушают, продолжал:

— А тут ка-ак саданет бомба! Здрасте, я ваша тетя! Давно вас не было! Такую оперу слушать мешают! Ох, что это я так много говорю-то? — вдруг спохватился солдат. — Вы, наверно, слушать устали?

Максим Дормидонтович ответил, что нисколько, и спросил:

— Ну, а потом? Потом что было?

— Что потом? Убил его Онегин, загубил за зря молодую жизнь, — отвечал солдат, по-своему поняв вопрос артиста. — А что бомба — это привычно! Это мы каждый день слышим. Жаль, что оперу помешали слушать, не каждый день услышишь!

Солдат замолчал. В пожелтевших от табака пальцах он держал забытую незажженную цигарку.

Артиллеристы принимали Народного артиста с таким искренним теплом и провожали с такой благодарностью, что Максим Дормидонтович еще раз подумал: «Не зря так рвался на фронт. Выступления артистов доставили этим людям, каждый из которых — герой, минуты настоящей радости».

У танкистов Максим Дормидонтович давал концерт накануне фашистской танковой атаки. Концерт был в большой палатке — столовой. К началу концерта палатка заполнилась до отказа. Михайлов видел перед собой благодарные глаза солдат. Видел, как отражались на обращенных к нему лицах все перемены настроения в песнях: то печаль, то смех, то радость, то надежда.

В середине концерта вошел, вернее, протискался вдоль стенки палатки молоденький офицер. Он остановился совсем близко от эстрады. У него были светлые и ласковые, почти детские глаза. Когда окончился номер. Максим Дормидонтович спросил его, как перед тем он спрашивал аудиторию, что он хотел бы послушать?

— «Для берегов отчизны дальной», — быстро ответил тот.

Надо было видеть, печать какого сосредоточенного восторга, благоговения и умиления легла на лица слушателей и молодого офицера-танкиста, когда Народный артист запел этот романс. Раздались чарующие, идущие прямо от сердца к сердцу пушкинские слова: