Мари Дарьессек - Быть здесь – уже чудо. Жизнь Паулы Модерзон-Беккер [litres]

Был Отто бесплоден или нет – неважно, все они уже мертвы. Когда кто-то говорит про «плод любви», я представляю какое-то авокадо, которое разрезали, и половинки глядят беспомощно, как глаза. Уж лучше я буду рассматривать картины Паулы.

Тела исчезли. Обратились в пыль. Живость их желаний, искренность пыла – всё рассеялось.

«Дорогая Клара Вестхофф, не тянет ли тебя зайти в мою мастерскую у Брюнйесов? Тебя здесь ждет множество вещей, в том числе – молодая жена. Ее терзает долгое и печальное ожидание. Остаюсь твоя, Паула Беккер».

Впервые холодок пробежал уже в Берлине, во время «кулинарной эпохи». Когда она пришла к Рильке в воскресенье, а там уже сидела Клара, и когда она ушла, а Клара осталась. Именно в этот день Паула узнала об их помолвке, осознала ее.

Осень 1901 года. Клара Вестхофф уже на сносях, и письма Паулы остаются без ответа. Дневник: «Отныне у Клары Вестхофф есть муж. Мне нужно к этому привыкнуть. Я тоскую, потому что с ней было хорошо».

Вдруг яростным письмом Паула обвиняет Клару в жестокосердии и в том, что она отказалась от дружбы ради любви в браке, в котором она теряет себя, чтобы «стелиться как половая тряпка под ноги своего короля». Она молит свою подругу, чтобы та «вновь облачилась в свой золотой плащ». И она спускает «охотничьих собак» на Рильке. Она требует ответа: от него и от элегантной цветной печати, которую он ставит вместо подписи. Она пишет, что со всей серьезностью намеревается преследовать его, гнаться за ним. Что у нее верное сердце, простое немецкое сердце, и Рильке не имеет права его топтать. Она обвиняет его, что он сковал ее душу золотыми цепями, душу, «переполненную любовью, как „Девятая симфония“». Она осуждает Рильке за его любовь к загадкам и за то, что он ранил их неопределенностью: «Мы с мужем – простые люди».

Написано это не без иронии, но эффект возымело дикий.

Рильке утверждает, что не понял, о чем говорит Паула. «Ничего не произошло! Вернее, произошло множество хороших вещей, и корни этого недоразумения – в том, что Вы не желаете дать свершившемуся свершиться». Он обвиняет Паулу, что она не сумела остаться рядом с Кларой во время ее расцвета. Разве не восхищали ее в подруге именно самобытность и любовь к уединению? Натура Клары возвышенна, несравненно самобытна и независима. Паула задержалась в состоянии, которое ее божественная подруга давно прошла. Но однажды Клара откроет двери своего нового одиночества и примет Паулу. Сам же Рильке останется снаружи – из уважения. Вот и вся семья, вот и вся дружба.

Написано это поэтично, но эффект возымело дикий.

Паула замолкает. И будет молчать долго. Три месяца спустя в дневнике она задастся вопросом, зачем одиночеству двери. Разве истинное одиночество, напротив, не открыто настежь, не рвется из дому, чтобы гулять по полям, держась за руки?

Отто же ответ Рильке разозлил. Метафора двери показалась ему невозможно снобской, и он с иронией отозвался о высотах, с которых взирает на мир гигантская Клара. Рильке точно «не немец»; Паула называет его Undeutsch . Это слово, только начавшее тогда распространяться, еще приобретет драматическое звучание. Оно станет синонимом неарийского, изнеженного, декадентского, еврейского. С 1933 года нацисты сжигают undeutsch книги: Цвейга, Фрейда, Брехта, Маркса, Ремарка, Гейне, Жида, Пруста, Ромена Роллана, Барбюса, Дос Пассоса, Хемингуэя, Горького…

Как бы то ни было, Отто, считавший, что искусство не знает национальных границ, оказался единственным художником, поддержавшим покупку музеем Бремена картины Ван Гога.

Второго января 1902 года, посылая чете Гауптманов традиционные новогодние поздравления, Паула рассказала, что побывала на днях рождения у трех соседских детей: дочерей четы Рильке, четы Фогелеров и недавно обосновавшегося здесь художника Поля Шрётера: «в каждом доме – люлька с маленькой девочкой, и все счастливы».

Двадцать девятого января 1902 года Рильке записал в свой Дневник Ворпсведе эту короткую заметку: «Усталость. Заботы. Год назад Клара Вестхофф стала бывать в Берлине».

Первое письмо Пауле (по случаю ее дня рождения), которое Кларе удалось написать в феврале 1902 года, прерывается на середине. Рут Рильке исполнилось четыре месяца. Возвращаясь к своему письму, молодая мать пишет: «Я, к несчастью, чувствую себя в этом доме так скованно: невозможно просто вскочить на велосипед и, как раньше, поехать куда глаза глядят. Я больше не могу, как раньше, собрать свои пожитки и отправиться прочь с мешком за плечами, ведь моя жизнь теперь заключена в этом доме, который еще нужно построить. Я строю и строю, и весь мир здесь держится на мне».