Мари Дарьессек - Быть здесь – уже чудо. Жизнь Паулы Модерзон-Беккер [litres]

О, этой осенью роз было вдоволь. Их было вдоволь и в дневниках Паулы – в ее приторных сочинениях. Она читала Метерлинка и Рильке, но они не повлияли на ее слог так, как Сезанн и Гоген – на ее живопись. Ироничная и точная в письмах, здесь она вдруг вступает в страну буйных желаний, где солнце, восседающее на небесном престоле, златовласо и среброоко, а сама она потрясает мечом, славя доблесть, и честь, и творение… Весь этот символизм, все эти принцессы и лебеди липнут на нее и тянут вниз, будто чайку, угодившую в мазут.

Они обручились всего через четыре месяца после смерти Элены. Именно в этом и крылась причина смущения Фогелера.

Нужна официальная версия событий; Паула создает ее в письмах к семье. Когда она называет даты, слышно, как скрипят шестеренки. В ноябре она пишет дяде Артуру (щедрому поставщику капитала): «Мы поженимся в следующем году. После того, как прошлой весной умерла его жена, он истосковался по жизни и по любви. И вот мы внезапно встретились».

Выскажу мысль об Элене Модерзон, первой фрау Отто Модерзон, умершей в тридцать два года от туберкулеза; кое-какие упоминания о ней остались в письмах художников рубежа веков. Я видела всего одну ее фотографию; на ней она стоит рядом с Отто. У нее светлые глаза, вьющиеся волосы собраны в пучок; томное обаяние и худоба. Ее девичьей фамилии я не знаю.

Ворпсведе, лето 2014 года. Облака стремительно несутся, то и дело заслоняя солнце, и по земле, как по озеру, бежит рябь. Пейзаж изрезан каналами и отражениями. Я пытаюсь увидеть то, что видела Паула. Склонившиеся березы, черно-белые стволы над ярко-голубым каналом; небо входит в воду, словно нож. Россыпь красных домов. Коровы. Просторы полей. Сено уже скошено, лето кончается здесь в середине июля.

Безлунными ночами очень темно. Собственных рук не видно. Но песок тихо светится. Под деревьями остались огромные пузыри теплого воздуха. В них входишь, как в теплую воду, пахнет летними травами. Выйдешь под звезды – и вдруг холодно. Как из лета шагнула в осень.

Можно было бы сказать, что ничего не изменилось. Но между Германией Паулы и этой Германией – первая война, и 1933 год, и вторая война, и то, что случилось . Германия была разделена пополам, потом воссоединилась. Так что леса уже не те.

Зебальд пишет в «Изгнанниках»: «Когда я думаю о Германии, она представляется мне чем-то безумным. ‹…› Понимаете, Германия кажется мне отставшей страной, разрушенной и в каком-то смысле чужеродной, населенной людьми, лица которых одновременно прекрасны и дурно вылеплены, и это страшно. Все носят ‹…› головные уборы, которые им совершенно не подходят: летные шлемы, фуражки с козырьками, шапокляки, наушники, повязки-тюрбаны и шапочки ручной вязки».

Паула, ее бесконечные шляпки, ее чудны́е портреты – что до нее, тогда в Германии всё было хорошо. Да, в 1900 году для Генриха, Марты, Фрица, Отто и всех остальных всё было в порядке. Паула родилась и умерла в невинной Германии. В «большой, простой и достойной» стране – так Рильке завершил одно из писем чете Модерзонов.

Родители Паулы ставят условие: перед тем как выйти замуж, их дочь должна взять уроки кулинарного мастерства. И речи быть не может о том, чтобы фройляйн Беккер стала хозяйкой в доме, не умея накормить мужа.

Она соглашается, Отто тоже. Все согласны. Никто не противится этому решению, и Паула Беккер оставляет свои кисти и на два месяца переезжает к тете в Берлин, чтобы ходить на курсы в кулинарной школе.

В Берлине 1901 года кулинарное искусство начинается с картофеля: чищеного, нечищеного, вареного, жареного, в мундире, в супе, в салате, в виде пюре. Затем идет рагу из говядины, мясной хлеб, фрикасе из телятины. Одно занятие на морковь. Десерты. С такой вот легкой иронией Паула рассказывает Отто про свои занятия и делает заметки об окружающих ее людях: описывает не без фатализма, как они «идеально играют свои социальные роли». Шикарный район, в котором она живет, Шёненберг, заставляет ее с тоской вспоминать Латинский квартал. Ей кажется, что она – полевой цветок среди цветов из оранжереи; но с теми, кто отказывается носить корсет, она себя тоже не соотносит – не то чтобы она питала какие-то особые чувства к этому приспособлению, просто, по ее словам, «если не носишь его, это не должно бросаться в глаза». И «вся эта пудра, вся эта суета»: ей не хватает деревенской непосредственности. Тут нет ничего, кроме стен. А ей нужны березы и шиповник. И рисовать. Она не вынесет больше восьми недель этой кулинарной эпохи , несмотря на походы в музеи с кузиной Майдли.