Петр Вяземский - Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

24-го декабря. [Петербург].

Посылаю тебе копию с записки, которую вчера получил я от Блудова и выписываю его замечания:

1. Довольством недоволен: Точнее бы удовольствием: довольство значит aisance (Я: однако ж и в смысле aisance будет тут не без смысла, хотя точности не будет).

2. Во тьме коварная зараза. Жаль, что тут опять во. Можно ли сказать коварная зараза?

3. Почетной ссылкой. Почетный может значить только honoraire или honorifique, никогда honorable. Если бы Радищева, для удаления, сделали наместником или послом, тогда бы эпитет почетный был правилен и прекрасен; не его ссылка была не такая. Впрочем, будет довольно времени для поправки этого стиха. (Я: ибо теперь сих двух стихов я и в ценсуру представлять не буду, а выставлю точки).

4. Грядущих бед. Не лучше ль: и новых бед пророки; кажется, так естественнее будут связаны и полустишие, и мысли. (Я: так и выправится в печати).

5. Граничная межа. Граница и межа – все равно. Пусть Асмодей придумает другой эпитет, который будет новой мыслью,

6. Читает чернь и царь. Надобно читают, во множественном. Эту поправку я беру на свой страх. (А я взял и прежде).

7. Тиснут. Тискать однократное, а должно учащательное. Как бы с этим сладить?

8. Развернул страницы.

9. В союзе с глупостью, сообразя затеи. Вот этот один стих во всем послании можно назвать нехорошим.

10. Тускнеет. Надобно потускнет, потому что прежде есть скажет. И эту поправку также беру на свою ответственность. (И исправлено).

11. Стопы их. Кажется, так должно; но спросим у Kaрамзина, не сказывая ему для чего. Тургенев.

Я велю стихи переписать с поправками, взятыми на страх, и отдам в ценсуру сам; ибо нужно уломать Тимковского или Ястребцева. Но как быть с именем? Поставим заглавные буквы или точки.

Третьего дня хотел писать я к тебе с штафетою. Попытаюсь послать это письмо с троппауским курьером.

«Я никак не могу попасть к тебе, любезная Арфа, и для того принужден через посланника отправить прекрасное послание нашего Асмодея, к ненашему Каченовскому. Прошу верить, что я назвал его прекрасным не из учтивости, ne par manière de parler; повторяю, что оно прекрасно, почти несравненно; по крайней мере у нас в этом роде первое. Какая зрелость в мыслях и какое естественное и притом живое течение! Как сочны все стихи отдельно, а по местам какие искусственные стихотворные периоды! И с каким мастерством, без прыжков и натяжек, он переходит от строгой простоты дидактического слога в образам самой пышной поэзии и опять возвращается к разговорному, не народному остроумию, достойному лучших, следовательно, не наших комедий. Право, эта пиеса так хороша, что кажется грех и думать об исправлениях. Я однако ж (из повиновения единственно) сделал несколько замечаний, или подъяческих привязок, больше приличных ученику Каченовского, нежели другу Вяземского. Делай с ними что хочешь, только не откладывай печатать послания!» Блудов.

Будет по сему! Тургенев.

24-го декабря. [Варшава.]

Читал ли ты «Речь» в 50-м «Сыне»: должна быть Олина. Она выходит из числа дюжинной посредственности. Я радуюсь каждой тени мысли, ложащейся на вашей туманной пошве. Россия является мне в таком мраке кромешном, что даже каждый блеск блуждающего огня мне, вперившему взор умоляющий на восток, выдается за луч солнечный. При каждом сиянии, хотя и беглом, вспыхнувшей звезды готов бежать с магами поклониться колыбели Спасителя, и что же? Часто, чтобы не сказать всегда, нахожу один хлев и в нем осла с быком, а o Спасителе и следа нет. Есть, конечно, в России общество мыслящее, но это общество глухонемых. С ними говорить можно только на лице и знаками: ничего не раздается, вся умственная работа производится потаенно. Доживем ли до того, чтобы прорвалась она? Иногда бешенство, иногда жалость, иногда смех обхватывают меня. Я, конечно, не умнее и не дельнее вас всех, но клятвенно уверяю, что никто из вас, подобно мне, не одержим этим недугом уныния, черной немощью, не исключая даже и Николая Ивановича. Я здесь между двух огней. Вероятно, никогда в России, или в самом средоточии просвещения, не развернулось бы во мне все это чутье омерзения, которое терзает меня, зудит, жжет, бударожит. Но здесь, на черте преткновения всего азиатского и всего европейского; здесь, где ежечасно формы образованности схватываются с духом невежества, и сей последний на месте сражения всегда запевает: «Тебя Бога хвалим», – здесь болезнь моя ростет не по дням и часам, и вся жизнь моя – одно негодование.