Петр Вяземский: Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823

4-го [января]. Варшава.

Перекрестись! Какой тебе «Первый снег» возвратить? Я прошу его от тебя. Пожалуй, сажай его в «Сын Отечества», только без всякой подписи. «Уныние» – также, и паче: это род исповеди. Конечно, у нас никто не читает: пиши что хочешь, но иное и для себя мыслит вслух не должно. Сейчас получил я письмо от Мещевского, которое меня тронуло: он говорит о своей чахотке и близкой кончине. Неужели Жуковскому ничего сделать в пользу его нельзя, хотя через Павловскую, хотя через Аничковскую дорогу? Сделай милость, похлопочите! Он прислал, Жуковскому «Смерть Кесаря». Хорошо ли? Можно ли отдать на театр? Расшевелитесь! В таких делах только и есть жизнь, во всем прочем – тление; особливо же у нас, где бытию нельзя крылья расправить: надобно по земле перепархивать.

И подвиг бытия означить тесным кругом.

Пришлите мне новое издание «Теории налогов». Как кто Яценко укротился? Что скажешь о Пруссии? Правительство запретило не только впуск, но и пропуск нидерландских газет и каких-то других, кажется, английских, и мы сидим без «Либерала». Какое смирение и признание в слабости! Говорят, Австрия то же сделала. Они дождутся, что им головы сломят. Теперь им Занды только мерещутся, но страх их в самом деле Зандов породит. Бог с ними! Но то беда, что на них не кончится; мину подорвешь, а наверх взлетит и окрестность.

Я тебя сегодня во сне встретил в Лондоне. Пойдет ли сон в руку? Я сплю и вижу, как бы пуститься по белому свету и выпрягаться из упряжки. Нельзя всегда думать так, а поступать иначе. Мало того, что меня, как не выезженную лошадь, худо употребляют, но я и в конюшне стоять не хочу. Не только словом и делом, но и молчанием, и бездействием потакать не хочу ненавистному ходу вещей и в списке ливреи быть гнушаюсь.

Мы мерзнем не хуже вашего: что день, – то 20 градусов, а было и до 28; дома же все сквозные. В прибавок, волки гуляют, вокруг города, и что день – повесть о каком-нибудь съедении. По крайней мере это питает разговор.

Новый год встретил я с полным домом и пустым сердцем. Цвет варшавского общества был у меня, но для сердца это пустоцвет, хотя много любезных женщин. Мужчины плохи, но все плохи в европейском смысле, все это где-нибудь шаталось, что-нибудь видело и читало, а не козыряло сперва с князем Вяземским, потом с Обольяниновым, а после с светлейшим Лопухиным. Все это натерто и блестит если не само собою, то, по крайней мере, при свечах. Это – проклятая розница! Весь гостинный народ здешний наравне с происшествиями; они в нем запечатлены не так, как в истории, но как в календаре, а у нас и того нет. Разговор их не поучителен, но может быть занимателен; одним словом, они не прошли через просвещение, а пробежали и схватили, что могли; у нас расхаживаются по невежеству.

Не знаю, поздравлять ли Булгакова с переменою места? Впрочем, вероятно, он сам хотел того. Что же сделает Александр? Мне жаль будет, если они совсем Москву оставят. Я любил смотреть на них, как на московскую и, следственно, свою собственность. Теперь вся надежда на Василия Львовича, как на Ивана великого. Сделай милость, поддерживай его. Он все на вас жалуется и ко мне только о том и пишет, что вы к нему не пишете. Что тебе стоит раз в месяц сказать ему слово?

Сделай одолжение, отыщи моего «Вольтера». Неужели Яценко – себе им подтер? прости! Всем нашим сердечное челобитье. Книги – Николаю Михайловичу.

7-го января. [Петербург].

Двухдневное (26-го и 27-го декабря) письмо твое получил, и в один час с письмами из Иркутска от Сперанского, из Неаполя от Батюшкова, из Парижа от брата, князя Гагарина и гр[афини[Разум[овской], из Москвы от Дмитриева и из Вены от одного славянского литератора. Прочел их по порядку, начиная с парижских и твоего. Спасибо за пожар и за Хоткевича. Одним отказом он покрыл слабость целой жизни и, уважив в других гражданина, спас в себе человека. Я уверен, что и у нас нашлись бы подобные примеры, по случай не найдется для них. Тот, кто скрывает в себе истинное благородство и силою духа заглушает всякий порыв к великому, но вместе и опасному, осуждая свое величие на вечное ничтожество или, лучше, на небытие, конечно не менее того, кто бросился в пропасть в виду благодарных граждан и как бы внимая уже вечному потомству. Ces graves personnages ne s'affligeaient que des maux de leur patrie; quant à leur sort particulier, ils se résignaient à la volonté des dieux.