Кристофер Хитченс: Почему так важен Оруэлл

Невозможно пожелать более четкого и короткого доказательства того, насколько герой полагался на основные инстинкты. Неосязаемая пуповина связывает пару столь же крепко, как мать и дитя; преждевременно их разделить, руководствуясь эгоистическими мотивами, означает совершить не имеющее названия, но тем не менее вполне определенное преступление против человечности.

Разумеется, как только Гордон отправился в публичную библиотеку, чтобы проконсультироваться по поводу каких-нибудь книг по эмбриологии и беременности, он столкнулся с неприятной дамой другого рода: «В отделе выдачи книг за барьером восседала недавно кончившая университет, блеклая, крайне неприятная дама в очках. Насчет всех посетителей (по крайней мере, мужского пола) у нее имелось твердое подозрение: ищут порнографию» [69] Пер. В. Домитеевой. .

Существует предел старому доброму здравому смыслу и элементарной порядочности, мы можем быть в этом уверены. В одном из домов в трущобах Йоркшира Оруэлл стал причиной семейного спора, в который был вовлечен, потому что поступил как любой хорошо воспитанный человек из среднего класса и помог миссис Сирл помыть посуду. Ее муж и другие гости мужского пола были этим сильно смущены. Сама миссис Сирл держалась в споре нейтральной позиции. И тут он заметил, что женщины ничуть не меньше мужчин были настроены считать домашние дела ответственностью женской стороны: «Я полагаю, они, так же как и мужчины, боялись, что мужчина растеряет мужские свои качества, если он, лишь по причине отсутствия работы, превратится в этакую Мэри-Энн». Также он писал, что этим пролетарский дом отличается от дома среднего класса, в котором на хозяйских ролях вполне могла оказаться женщина, если не ребенок. Взяв эту мысль в качестве отправной точки, Дженет Монтефьоре поставила вопрос по поводу объективности Оруэлла в отношении женщин. Ее книга «Писатели-мужчины и писатели-женщины 1930-х: опасный паводок истории» по прошествии многих лет представляется самым проницательным феминистским текстом своего периода. Тем не менее в отношении хорошо известного оруэлловского описания несчастной молодой женщины, промелькнувшей перед рассеянным взглядом человека, по-барски обозревающего мир из окна проходящего поезда, она употребляет довольно стандартный набор слов:

«С помощью документального описания бессловесной девушки из трущоб, чье неприглядное физическое страдание отражает общую ничтожность рабочего класса, Оруэлл использует образ женского тела как символ классового различия… Риторический троп, основанный на изображении женского тела в качестве олицетворения целого класса, является отличительной чертой литературы социалистического направления тридцатых годов… — и в действительности чем-то напоминает и даже превосходит образ матерей-гарпий из пьес Одена, Ишервуда и Спендера, во всем остальном имеющих мало с ним общего».

Довольно правдиво, однако, зрелище юной девушки, у которой отобрали ее весну и выбросили в безнадежность каторжной работы и унижения, — это «троп», за помощью к которому в деле борьбы с бесконечной нищетой и невежеством никто не пожелал бы обратиться, если бы без этого можно было обойтись. И если бы Оруэлл обошел вниманием эту фигуру и другие ей подобные, обязательно нашлись бы феминистки, заявляющие, будто он наделяет женщин некой формой «невидимости». Мисс Монтефьоре, судя по всему, одновременно и допускала, и исключала такую возможность, позднее написав: «Оруэлловская девушка из трущоб, кажется, страдала, полностью отдавая себе отчет в своей „ужасной судьбе“, хотя увидеть и озвучить это ее безмолвное осознание могли только глаза и разум буржуазного писателя». Такого рода «объективный» диагноз непременно будет балансировать на грани тавтологии: мы не увидели бы эту женщину, если бы Оруэлл не был поражен, столкнувшись с такой острой нуждой; именно он понял, взглянув в ее лицо, что страдает она не как бессловесное животное, что не все в ней умерло для осознания ужаса ее положения. Разве он не выразил то, о чем беззвучно сообщала она? Поэтому фраза Монтефьоре: «то, каким образом физическое бедственное положение женщины превращается в метоним страдания класса, намекает на наличие неких ярких, специфически буржуазных фантазий о гендерной дифференциации тела и знания» — заявление, подтвердить которое невозможно. Альтернатива, ею предлагаемая, — самому быть этой женщиной, на практике ощутить все то, что было столь ярко и детально описано: взмокшее, зудящее тело, пальцы, сдирающие с кожи въевшуюся грязь. Нельзя было бы дальше уйти от субъективности восприятия, как самому стать субъектом — невозможное требование при любых обстоятельствах и одно из тех, что категорически отрицают весь смысл реалистичной, на основе личного опыта написанной заметки.