Мы знаем, что в свое время Оруэлл женился на Эйлин О’Шогнесси, одной из самых трезвомыслящих и интеллигентных женщин, чья жизнь оборвалась во время неудачно проведенной операции. Позднее он признавался, что иногда обращался с ней дурно, однако все люди, знавшие их лично, согласны с тем, что он был ей бесконечно предан, а после ее смерти буквально онемел от горя. Он влюбился в Селию Керуан, одну из самых блестящих и одновременно самых красивых женщин своего поколения, и безуспешно просил ее руки. Почти в предсмертной агонии он попросил руки Сони Броунелл, на этот раз успешно. Каким бы сложным человеком ни была Соня, ее трудно описать как женщину поверхностную или бездарную. Это событие заслуживает того, чтобы записать его на правую, кредитную сторону счета, хотя, как мы узнаем позже, умирающему Оруэллу в голову иногда приходили мысли, будто женщины могли быть влекомы искушением заполучить пожизненную синекуру «писательской жены». Но несмотря на всю беспомощность и трагичность своего положения, Оруэлл не мог бы сделать предложения руки и сердца женщине, которая давала хотя бы малейший повод называть себя безмозглой.
«Женщины в художественной прозе Оруэлла, — по довольно банальному замечанию Беддоу, — не могли быть счастливы без мужчины». С той же остротой можно было бы сказать, что женщины эти — Дороти, к примеру, — вообще не были созданы для счастья или, возможно, несчастными их делали мужчины. И определенно есть все основания говорить о том, что все мужчины в его романах совершенно неспособны быть счастливыми без женщин. Да, их возмущала собственная потребность в женщинах, как и многих других мужчин, как, очевидно, и самого Оруэлла. Да, они с недоверием относились к узам брака как к «силкам», расставленным ханжеским и жадным обществом. Но в любые времена писать о взаимоотношениях между мужчинами и женщинами, пренебрегая этими моментами, было бы равносильно отказу от правдоподобия.
Если и искать дискриминацию, то найти ее можно в настоящем предубеждении, которое испытывал Оруэлл в отношении женщин бесполых или потерявших свою женственность, покрывшихся морщинами и (или) превратившихся в мужеподобные существа. Это старый мужской мотив; в случае Оруэлла в нем, похоже, слышится созвучие с крайне неприязненным или подозрительным его отношением ко всему «ненатуральному». Изучая критику Оруэлла со стороны феминисток, удивительно было обнаружить полное игнорирование ими его особого отношения к противозачаточным средствам и абортам. Он никогда не выражал своего отношения к этим вопросам в полноценном эссе, но брезгливо уклонялся, если все-таки вынужден был обращать на них внимание. Во время Второй мировой войны он заметил, что товары, для производства которых требовался дефицитный каучук, потеряли в качестве и их трудно найти, в то время как мужские контрацептивы имели качество прекрасное и были широко доступны. Составляя словесное описание будущего бездушного устройства социальных служб, он непременно включал в перечень полуутопических его отличительных черт наличие центров по контролю за рождаемостью или центров искусственного прерывания беременности, описываемых им крайне пренебрежительно. И когда бы он ни рассуждал о проблеме народонаселения, он обязательно вставал на позиции мрачного антимальтузианства, утверждая, что его самовоспроизводство без должного темпа и известной энергии станет невозможным. Содержание некоторых писем и воспоминаний позволяет предположить, что Оруэлл считал себя бесплодным, и это добавляло веса к тому грузу, что тяготел над ним в его отношениях с женщинами.
Важным исключением здесь является образ Розмари из романа «Да здравствует фикус!». Забеременев в результате своего самого первого (и очень разочаровывающего) сексуального опыта, она все же отказывается пойти на моральный шантаж в отношении не слишком достойного любви Гордона Комстока. Поэтому Комсток по своей собственной инициативе решает взвалить на себя ответственность выбора между грехом аборта и «силками» женитьбы, то есть решения одной из старейших дилемм новейшей литературы. К этому моменту мы уже хорошо знаем слабый, жалостливый голос Комстока, поэтому в прозрении внезапно повзрослевшего Гордона нам явно слышится голос самого Оруэлла:
«Гордон вздрогнул. До него вдруг дошло, о чем они толкуют. „Ребенок“! Крохотный живой зародыш, растущий там, в ее утробе. Глаза их встретились, и промелькнул момент какой-то небывалой близости. Как будто их самих тайно связала невидимая пуповина. Нельзя, почувствовал Гордон, нельзя по-другому! Это будет, ну, святотатство, что ли» [68] Пер. В. Домитеевой.
.
Читать дальше