Леонид Порохня - «Наутилус Помпилиус». Мы вошли в эту воду однажды

На поминках в ЦДЛ я пошел в туалет. Кто брезгует, пусть дальше не читает. Так вот, пошел в туалет. По виду он был пуст, но из одной кабинки доносился голос человека, который явно говорил по телефону. Я зашел в соседнюю кабинку. И волей-неволей услышал следующее: «Ты не представляешь! Триста человек! Я сказал речь! Все рыдали!»…

Не знаю, набралось ли там, в зале, три сотни человек, но про речь и рыдания — это для меня была новость. Однако с гипотетическими революционными речами над могилкой это как-то перекликалось, и я решил посмотреть, что же это за «большевичок» такой. Посему я покинул кабинку и криво пристроился в проходе у двери. Пьян я, надо сказать, был критически; ждать было трудно. А он, видимо, на слух различил, что тут подлянка, и сидит себе в кабинке. Правда, по телефону уже не разговаривает. Но я — зануда, я стою. Не знаю, сколько это длилось; мне показалось, не меньше часа. Ну я же пьяный, мне стоять трудно. Наконец, дверь кабинки распахнулась, мимо меня, дико глянув, проскочил какой-то худой, длинный парень. И убежал. Я пошел наверх, что-то там еще пил. И пытался увидать его среди публики. Но и там его не было. Не знаю, кто такой…

На девятый день мы сговорились устроить поминки в ОГИ на Чистых прудах. Скромно, человек на восемь. Мы с женой пришли первыми, мест не было. Подсели за крошечный столик, заказали текилы и попытались договориться с девушкой-официанткой насчет общего стола для поминок. Ей эта идея почему-то не понравилась. После долгих уговоров, главным аргументом в которых было слово «поминки», сказала, что, может быть, позволит сдвинуть столики, если что-нибудь освободится. Мы сидели, начали подходить друзья, вид они имели мрачный, приличествующий моменту, и девушка начала смягчаться.

Стол в углу освободился, людей за соседним мы попросили пересесть — «Поминки!..» — и как-то начали. Официантка выглядела уже сочувственно, отчасти даже скорбно. Мы подняли «за упокой» и приступили к непровозглашенной, однако настоящей цели сходки — каждый стал рассказывать, что знал. У каждого была какая-то своя информация о последних месяцах жизни Ильи, ею и делились. Самыми ценными в этом плане были Саша Орлов и Володя Харитонов, которые занимались непосредственно организацией, переговорами, Ильей… Рассказать им было что.

Постепенно вырисовывалось, как Илья организовал все, что с ним происходило в это время. Изумительно организовал. Не просто с типичным для него юмором, а с каким-то пронзительным сарказмом. Мы сидели, говорили, поминали; и только девушка-официантка смотрела на поминающих все озадаченней. Они говорили и похихикивали. Порой откровенно смеялись. Траурность утратили совсем и не стеснялись чокаться. При том что пили за покойника, но признать его таковым уже как-то не получалось — это был нормальный Илья, который изрядно начудил. Девушка не слышала разговор, не знала, кого поминают, но, проходя по залу, смотрела уже диковато. Когда от стола доносился смех, оглядывалась.

Сидели не очень долго, расплатились с официанткой, даже и не думая скрывать при этом улыбки, и пошли прочь. По пути случилась комнатка, где книги продавали, и мы с женой зависли. Мы и в трезвом-то виде плохо умеем проходить мимо книжного магазина, а выпивши — обречены. Потому попрощались с остальными, стали перебирать книги. Не помню, купили что-нибудь или нет, но в процессе как-то само собой сформировалось желание выпить еще. И мы вдвоем вернулись в тот же зальчик.

Девушка-официантка встретила нас взглядом гневным. Но места были, так что мы это дело проигнорировали, сели и попросили «еще по текиле». И принялись уже вдвоем перебирать все, что прямо сейчас услышали. И скоро стали ржать. Чем дальше — тем сильней. И просили, разумеется, повторить. Сидели, говорили, пили и хохотали в голос. Официантка, которая очевидно и окончательно запуталась с этими «поминками», в очередной раз выполняя процедуру «еще две текилы, пожалуйста», отпускала нам взгляды, полные неподдельной ненависти. Прости, девочка, но это было невыносимо смешно.

Феллини, кажется, писал, что образ человека «не дорисовывается», пока человек жив. И только после смерти он становится цельным.

Именно тут, в ОГИ, стало понятно, что главная черта Ильи — сотворение праздника. Он из всего делал праздник — из еды, из разговора, из работы, из политики. И из собственной смерти напоследок. И праздник должен был быть с перебором — это обязательно!

Так, чтоб это был настоящий праздник. Илюша был праздник.