Евмен Доломан: На безымянной высоте

То памятное лето сорок третьего года…

Льет дождь, по-летнему теплый, щедрый. Но на перроне небольшой станции Шершни не протолкнуться. Челябинск провожает на фронт своих добровольцев — и нас, оказавшихся в их числе. На этой станции полтора года тому назад мы с Петром Чопиком — а он тоже с Украины — впервые ступили на незнакомую для нас уральскую землю. Работали вместе, на одном заводе… Далеко забросила нас судьба от родного дома!

А сейчас вот сядем в эшелон, и повезет он нас на запад, ближе к своим краям, повезет туда, где гремят громы войны, где бурлит огненный шквал, где каждого ждет своя судьба.

…Слез на женских лицах не видно — из-за дождя. Но по горестным лицам женщин, трепету губ, красным, набрякшим векам замечаем с тоской, как, бедным, им нелегко. Хоть по мне здесь никто и не плачет, сердце сжимает давящая, холодная грусть.

«Прощай, Челябинск, и поклон тебе за все!»

— По вагонам! По вагонам! — катятся вдоль эшелона, приглушая плач, слова команды.

Танкисты в черных, блестящих под проливным дождем шлемах бегут к платформам, на которых стоят прикрытые новым брезентом «тридцатьчетверки». Чопик, путаясь в полах шинели, побежал к своим — к пулеметчикам. Я забираюсь в пульман, где расположились минометчики. Смотрю в раскрытые двери. К вагону спешит наш командир, старший лейтенант Суница. Он оглядывается и машет рукой жене и белокурой дочурке.

Поезд, пронзительно вскрикнув, двинулся, стал набирать скорость…

А через трое суток мы уже разгружались на подмосковной станции Кубинка.

— Видишь, — говорит мне Чопик, — до Челябинска добирались больше месяца, а сюда — в десять раз быстрее.

— Ну и что?

— Значит, здесь мы в десять раз нужнее, чем там, понял?

Своим ходом — на машинах, на танках — двигаемся дальше.

Думали, сразу же попадем на передовую. Но за Наро-Фоминском останавливаемся. В лесу — городок из землянок. Там и располагаемся…

Настроение у меня несколько упало. Вижу, что устраиваемся здесь не на день-два: в командирской землянке, где был земляной пол, ребята настилают ольховые горбыли.

Гриша Грищенко печально качает головой:

— Такие деревья рубят… такие деревья…

С утра до позднего вечера строевая подготовка, тактика, материальная часть, стрельба из минометов, из карабинов. Тренируемся на ходу соскакивать, точнее, сваливаться с танков при полной боевой выкладке. Страшновато. На первых порах, бывало, так шлепнешься, что искры из глаз летят. Со временем научились, привыкли.

Как-то вижу, Грищенко навьючил на свои широченные плечи минометную плиту.

— Что, сменил карандаш писаря на миномет?

— Сменил.

— Почему?

— Нудное дело эти бумаги. Надоело… Теперь я в расчете Бородина.

— Человеком станешь.

Гриша ничего не ответил.

Кое-что у меня начало получаться, как у настоящего солдата. И вдруг нежданно-негаданно посыпались внеочередные наряды. А причиной этих неприятностей послужил мой ремень. Сам он брезентовый, а я надтачал его кожей.

Пока мы готовились к отправке на фронт, ехали, все было хорошо. На кожаной части пояса дырочек для пряжки хватало: нас кормили неплохо. А когда прибыли сюда и попали в резерв, положение изменилось. С резервистами, как известно, не очень нянчатся. И это мы почувствовали сразу. Суп такой, что в нем, как говорил Губа, крупинка за крупинкой гоняются с дубинкой. Правда, для борща мы охапками носили крапиву. Может, в ней и есть витамины, но что касается калорийности, то… Очень быстро стройные ребята стали походить на смычки, а коренастые — на сучковатые палки. И совсем плохо, что не выдавали табак. Вблизи — ни военторга, ни магазина. Но мы разведали, что в ближайшем селе — километров за пять от нашего лагеря — одна бабушка обменивает табак на солдатский хлеб.

Начали промышлять: вдвоем живем на одной пайке, а другую отдаем за банку табака.