Сергей Михеенков - Штрафной взвод на Безымянной высоте. «Есть кто живой?»

Атака не удалась. Неровные цепи штрафников вначале залегли на пологом пригорке, на самом проклятом месте, а потом, оставляя тут и там неподвижные серые бугорки убитых, стали скатываться вниз, к кустарнику, к траншеям третьего батальона. Следом, волоча перебитые руки и ноги и стараясь не потерять винтовок, ползли раненые. Они звали санитаров, кто истошно, чужим голосом, кто сдавленно-тихо, уже не надеясь, что ему помогут, кто просто матерился, проклинал всех и все на свете и лихорадочно загребал руками и ногами к своей траншее. Те, кому в этой атаке пули не досталось, завидовали им: раненых в следующую атаку не поведут. До первой крови. Но раненым надо было еще доползти до траншеи и дожить до тылового лазарета.

Пятнадцать минут назад по команде ротного они поднялись, молча, без единого выстрела и окрика, пересекли неглубокую лощинку, поросшую реденьким цепким ивняком, и бегом ринулись на высоту. Без артподготовки. Без всякой огневой поддержки. Расчет – на внезапность. «Ребята! Возьмем их, в гробину, тепленькими!» – хрипато, страдая то ли запоем, то ли простудой, крикнул им перед боем ротный.

Взяли…

Бежать пришлось вверх по ровному пологому склону. Саперы и разведчики, ползавшие по этому склону несколько ночей подряд, прозвали его «тягуном». Кустарник и редкие худосочные березки, нехотя росшие на «тягуне», немцы предусмотрительно вырубили. Из низкорослой полыни и лишайника торчали лишь косые белые пеньки. До гребня горы оставалось еще метров шестьсот, когда атаку обнаружили. А может, просто выжидали, когда рота поднимется повыше, подальше отбежит от своих окопов. Почти одновременно с флангов и в лоб ударили четыре пулемета, а за высотой возле деревни Рубеженки взвыли «скрипачи», и через мгновение с десяток огненных шаров, завершив свою правильную траекторию, с тяжелым металлическим грохотом легли по всему «тягуну», рванули дремавшую землю, накрыли цепи наступающих. Пыль и едкий смрад окутали склон. Кто-то глухо, будто из-под земли, упорно звал:

– Кто живой?! Кто живой, братцы?! Есть кто живой?!

И этот одинокий голос, упорно, на одной ноте, окликавший живых, услышали живые. Взводные начали тормошить своих людей, еще надеясь на то, что атаку можно спасти, что до немецкой траншеи осталось всего ничего.

Где там… Рота залегла. Теперь взводным легче было поднять мертвых.

Ратников столкнул на затылок каску и огляделся. Какая-то мутная вуаль с желтоватыми закраинами, которые продолжали плавиться и колыхаться, стояла в глазах. То ли глаза запорошило, то ли контузило. Впереди уже развиднело, копоть осела, черными хлопьями колыхалась на будыльях обгорелой полыни. Еще минуту назад на веточках полыни висела роса. Зону минометного обстрела можно было благополучно миновать, сделав бросок вперед, туда, вверх по «тягуну», к первой немецкой траншее, до нее оставалось метров сто – сто двадцать. Но там гремели пулеметы. Окапываться на «тягуне» бессмысленно. Еще один такой залп, и остатки роты немцы соберут в толпу и поведут в плен. Такое Ратников уже наблюдал. Подгонят бронетранспортер и начнут собирать по одному. Винтовки – под гусеницы. Они знают, что никаких противотанковых средств у нас нет. Что же делать? Голос впереди, за отвалом воронки, из которой еще вытягивало химическую вонь взрывчатки, по-прежнему звал:

– Кто живой?! Остался хоть кто, братцы?!

Кругом уже закопошились, но голос все звал. Ратников знал, что такое бывает при тяжелом ранении. Значит, скоро затихнет…

Молоденький младший лейтенант из недавнего пополнения, командир первого взвода, гремя мокрыми от росы полами новенькой шинели, перебегал от бойца к бойцу, размахивал измазанным в глине «ТТ», казавшимся необыкновенно большим и тяжелым в его узкой смуглой руке, и неумело матерился. Он подбегал к очередному штрафнику, рвал того за ворот шинели, опрокидывал на спину, тыкал стволом «ТТ» в живот и кричал:

– Вы же не ранены, товарищ боец! Почему залегли? Вперед! Трусы! Предатели! Вперед, в гроб вашу!..

Подражал он, конечно же, ротному. Где он, ротный? Что-то его не слыхать…