Евмен Доломан: На безымянной высоте

Некоторое время идем молча. Девушка слегка касается моего локтя рукой. Поворачиваюсь, и мы встречаемся взглядами. Теперь в ее больших глазах — лукавые, нетерпеливые чертики. «С чего бы это?» — удивляюсь я.

Я краснею, слушая ее горячий шепот; ее волосы касаются моего уха:

— Юра, запомни сегодняшний день — тридцатое июля! Понял? — по-дружески пожала мою руку и отошла, поправляя толстую санитарную сумку.

— Значит, сегодня? — тихо спрашивает меня Грищенко. «Оказывается, она и ему успела шепнуть», — ревниво подумал я, но не подал вида.

— Разве не все равно? Придумывать же не будет…

А через час и в самом деле объявили: в бой!

— Что они там думают, — недовольно бурчит Губа, — уже третий час шпарим без отдыха. Да еще навьючены, как ослы.

— Фронтовая жизнь, Коля, начинается раньше, чем попадешь на передовую, — поучительно говорит Грищенко. — Надеюсь, ты уже почувствовал?

— Да, почувствовал, чтоб ему… Лучше воевать.

Выходим на опушку. Останавливаемся. Видим, в лесу вокруг нас стоят танки. Наши танки. Одна «тридцатьчетверка» невдалеке прикрыта свежесрубленными ветками орешника. Из-под листьев выглядывают орехи.

— Вот черти!.. — ругается Грищенко. — Орехи рубят.

Кто-то смеется, а я-то знаю, что Грищенко — лесник, и понимаю его возмущение. Но говорю ему:

— Помолчи… Люди гибнут, а ты про орехи…

Откуда-то, мне даже кажется, будто с горы, слышится команда:

— Смирно!

К нам идет майор Голубев в сопровождении старшего лейтенанта Суницы и начальника штаба батальона лейтенанта Покрищака.

Лейтенант Ивченко, окинув строй грозным взглядом, выбежал навстречу, отдавая честь комбату.

Тот, выслушав рапорт, махнул рукой:

— Вольно! Вольно! — И уже к минометчикам: — Что, устали, ребята, со своей заплечной артиллерией?

Кое-кто молча пожимает плечами, другие смущенно переступают с ноги на ногу.

— Знаю, что устали. Но приказ есть приказ, и мы должны его исполнять. Я рад, что этот экзамен — последний экзамен перед боем — мы выдержали. От имени командования батальона объявляю вам благодарность! А сейчас можете отдохнуть. Не забудьте проверить оружие, обувь, одежду, чтобы никаких помех. Не откладывайте, а то в бою будет поздно, — майор говорит ровно, спокойно, будто ведет дружескую беседу.

Итак, отдых… А потом в бой! Думал ли я, что встречу его на орловской земле? Что таким трудным и долгим будет путь домой, на Украину, где тоже ждут своих освободителей!

Для начала мы погрузили боеприпасы на автомашины. Я подносил ящики с минами, Грищенко подавал в кузов, а уже там их складывал ровными стопами ефрейтор Власюков — самый старший из нас. Но и самый поворотливый, самый старательный. Почистить оружие, или выкопать окоп, или подшить воротничок он успевает быстрее всех и лучше.

Я рад, что нахожусь в одном расчете с ефрейтором Власюковым. Может, хоть кое-что перейму от него. Мы все умеем много говорить, но, когда доходит до дела, часто тычемся, будто слепые котята. А Власюков серьезный, немногословный…

— Ребята, перекур! — негромко, но торжественно говорит сержант Бородин.

— Оно бы не помешало, если это не шутка, а то уши пухнут, — Власюков прыгает с машины, снимает пилотку и, вывернув, вытирает ею потное лицо. Без пилотки он напоминает моего бывшего учителя: крутой лоб с залысинами, круглая голова на короткой крепкой шее.

— А я не шучу. — Бородин приглашает нас туда, где лежат вещевые мешки и скатки. Видим разостланную скатертью газету, а на ней — ну и Бородин! — пять кучек настоящей фабричной махорки. Спрашиваем сержанта, где раздобыл. А он спокойно, нехотя, будто так всегда было, отвечает:

— Понятно же — у старшины, где же я могу взять? Это — на три дня, а потом снова выдадут.

Все замолчали. Наверное, в эту минуту каждый подумал: а в следующий раз его долю будут делить между собой или, может…

Пришел Губа, который до этого возился возле миномета.

— Ну, ребята, если нам выдают махорку, значит, наше дело табак!

— Ты смотри, раскаркался, как ворона, чтоб тебе с твоим карканьем! — блеснул глазами Грищенко.

— Выдали ее потому, что с сегодняшнего дня мы на фронтовой норме, — утихомиривает товарищ Бородин.

— О, так, значит, и сто грамм будет? — не унимался Губа.

— Об этом старшина умолчал.

— Да будет вам, — говорит Власюков.

Последним сгребает свою кучку Грищенко. На его черном кисете пламенеет красный цветок, вышитый яркими нитками. Он любовно смотрит на него, поглаживая пальцами.