Людмила Бояджиева - Гумилев и другие мужчины «дикой девочки»

Юному другу Иосифу Бродскому она глухо, но упорно говорила о «безысходной трагедии своей жизни». Эту формулировку, как тяжкое откровение Анны, запомнил и Исайя Берлин. Объяснений от погруженной во мрак страшных воспоминаний поэтессы не следовало.

«Безысходная трагедия»? А как же тогда: «Я благодарна за все, что выпало мне в жизни»?

А как же стремление внести в прожитое коррективы для грядущих исследователей? Причем, не возводя в жизнеобразующий центр судьбы «безысходную трагедию».

Остается полагать, что семидесятилетняя поэтесса либо «интересничала», считая именно эту формулировку самой возвышенной долей поэта, либо, собрав воедино все горести народные, взвалила на свои плечи и последствия Октябрьского переворота, и красный террор, и войны. И еще одно, пожалуй, самое верное толкование: ощущение безысходного трагизма жизни у Анны Ахматовой врожденное, как и особенности ее поэтического дара. Потому и мрачная молчаливость в юные годы, и отчужденность, и постоянное ощущение в себе избранности — не на воспевание радости, а на плач. «Безысходная трагедия» — глубинное мироощущение Ахматовой, тональность звучания «какого-то тайного круга», из которого рождаются стихи.

«Перевалившая» за шестьдесят Анна Андреевна благополучна и покойна. Она пытается новыми глазами пересмотреть прошлое, переворошить полуистлевшие страницы, призвать в свои стихи тени тех, кто, как на карнавале, прошел по сцене ее жизни, отражаясь в разбитых зеркалах времени.

«Поэма без героя», создаваемая в течение двадцати двух лет, включает всех действующих лиц ее жизни. Если тут и нет единого героя, то Героиня имеется — сама Анна Ахматова. О ней, отраженной в осколках зеркал, и ведется речь. Прежде всего — о той, какой она хотела бы запечатлеться в памяти читателей современных и будущих. А также о ее столкновениях с Историей, Роком, Судьбой… С совестью, грехом, покаянием. Мучительно засасывающая работа, все более разраставшаяся и требовавшая большего усилия — всей жизни, всего мастерства и юного вдохновения. Часто, задумчиво помолчав, Анна Андреевна коротко, словно выплюнув, произносила: «Гадина». Значит, «беседовала» с неотступно преследующей ее поэмой.

Задумав написать автобиографию, Ахматова старательно исправляла огрехи своей жизни, которые теперь ее злили. А переписав — в переписанное истинно верила. В бабушку — татарскую княжну, в невинную дружбу с чредой воздыхателей, в покаяние и мужество под рвущимися бомбами. С особым, даже акцентированным высокомерием Анна Андреевна гордилась тем, что не отклонила от себя «ни единого удара», выпавшего на долю ее народа…

Возраст дает основания для некой невнятности видения прошлого. Что-то выбивается на первый план, что-то тонет в полутьме, а есть и такое, что и вспоминать нечего. Другое дело — будущее. Для Ахматовой будущее словно стало прозрачным, и она могла с большой уверенностью говорить о нем — в частности, о собственных собраниях сочинений, о памятнике себе, как бы переходя границы ложных запретов скромности. Некий туман покрывал перспективу, не давая разглядеть детали, как на размытом черно-белом фото.

Если безысходная трагедия и угнетала поэтессу, то не в последние десять лет ее насыщенной жизни. Поэтический дар Ахматовой отнюдь не оскудел, он бил и пульсировал до последних дней с неиссякаемой силой. Вынужденная постоянно заниматься переводческой работой, Анна Андреевна все это время не прекращала писать стихи. Именно в этот период появились многие из лучших ее произведений: некоторые из них посвящены событиям прожитой жизни и людям, с которыми она была знакома, другие представляют собой размышления о вечных вопросах жизни и смерти. И до конца своих дней Ахматова писала о любви — былой и нынешней, случившейся словно впервые.

В шестьдесят семь лет, царственная и величавая, Ахматова казалась человеком, легко несущим бремя судьбы, счастливым тем, что наконец-то дожила до такого дня, когда стала любима если не всеми, то по крайней мере многими людьми не только как поэт, но и как личность.

«Моя слава двадцать пять лет провалялась в канаве», — подсчитала Ахматова, явно поскромничав. Сплюсовав годы гонений и вынужденного молчания, можно было бы претендовать и на сорокалетие «овражного отдыха». Тем не менее затоптанная большевистскими сапогами слава ее не увяла — проросла мощными побегами.