Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

К следователю меня водили под конвоем, как мне помнится два раза. Обвинение я отрицал, а следователь мне грозил передать меня в систему НКВД. На что я выразил по своей наивности, граничащей с глупостью, что НКВД — это не застенки гестапо, и там разберутся, что я ни в чем не виноват. Следователь в ответ усмехнулся. В этой усмешке было что-то похожее на сожаление и удивление глупостью моей.

Так в камере гауптвахты я встретил новый, 1941 год.

И еще раз меня отконвоировали к следователю, который объявил мне об окончании следствия и дал мне мое «дело» для ознакомления. Читая, я убедился, насколько нелогично, небрежно, поспешно и подло было состряпано это «дело террориста и антисоветчика» Толмачева. Видя ряд нелепостей, я попросил бумагу и карандаш, чтобы сделать по поводу несуразности и противоречий свои заметки. Но следователь мне отказал в этом элементарном праве обвиняемого при ознакомлении с делом. «Не положено», и он, видите ли, торопится. А нелепости и искусственного нагнетания обвинения в этих бумагах «дела» было много. Например, на таком-то листе-деле дается ссылка на другой лист-дело и утверждается, что именно там я показаниями свидетелей изобличен как распространитель антисоветской агитации. Смотрю этот лист-дело, а там даже политрук Кяачан дает показания, что ничего антисоветского от меня не слышал. И так было состряпано все «дело». И «оформлена» мне статья 58/10. Что же касается статьи 19-58/8 — террор, то тут фигурировали показания двух «свидетелей». Один из них — Михаил Алексеевич Куликов, из Горького, окончил строительный институт, пользовался отсрочкой службы в армии, семейный, он тяжело переживал разлуку с семьей. Будучи неврастеником, часто истерически плакал. Я, глядя на его мефистофельский профиль и в общем мужественные черты лица, удивлялся, как бывает обманчива внешность и как она не соответствует внутреннему содержанию. И этот неврастенический хлюпик, очевидно, дал себя уговорить (следователь постарался) и показал, что именно я сказал: «Если бы он (сержант Панов) меня ударил, я бы его убил».

По поводу этой фразы я следователю говорил: «Послушайте, я этого не говорил, но даже если бы и сказал, то надо понять, что фраза имеет условный характер — если бы, то… Действия, тем более террора здесь совсем нет». Но следователь торопился: он выполнял план по отлову «врагов народа». Приписываемая мне Куликовым фраза была ложью, но зацепкой для следствия. Правда, следователь мне сказал: «Если вы отрицаете, что вы это сказали, то назовите того или тех: кто это говорил». Но я, несмотря на свою неопытность, догадался, что он хочет состряпать групповое дело. Наверное, за это больше платили. И, конечно, я ответил, что не слыхал и не знаю.

Но пора рассказать о втором лжесвидетеля. Им оказался мой однокашник, человек, который учился со мной на одном курсе и факультете Педагогического института. Это был Соломон Абрамович Фих. От него такого подлого удара в спину (а он прекрасно знал, куда его лжесвидетельство меня загонит) я не ожидал.

Конечно, я знал, что Фих пройдоха и ловчила. В этих его качествах я убедился за время учебы в одной группе одного курса факультета языка и литературы (филологического). Но что он еще такой подлец — это мне открылось только после ознакомления с материалами следствия.

Когда я учился в пединституте, всем успевающим, хоть на тройки, студентам платили стипендию. Получал ее, разумеется, и Фих. Но было еще одно условие — надо было аккуратно посещать лекции, прогульщиков могли лишить стипендии. Фих вел себя как вольнослушатель. Хотел — посещал лекции, не хотел — не посещал. Студенческий коллектив жалел его, так как жил он один в квартире, которую, очевидно, оставила ему мать, оказавшаяся каким-то загадочным (по крайней мере для меня) путем в Пермской области. Я не любитель лезть в расспросами в чужую душу и никогда не проявляю излишнего любопытства. Фиху говорили, чтобы он поаккуратней посещал занятия. Все это без каких-либо выводов и кляуз в деканат. Но он продолжал посещать лекции выборочно, не забывая, конечно, аккуратно получать стипендию. На семинарских докладах ловчил, если не был готов, то пользуясь тем, что у него было предрасположение к носовым кровотечениям, ловко, начиная семинарский доклад, провоцировал кровотечение из носа и выходил из аудитории. Доклад (уже другой) делал другой студент. На экзаменах тайком, держа на коленях чужую тетрадь с лекциями, готовил ответ на вопрос экзаменатора. И при всех этих качествах он обладал огромным самомнением и страстным желанием сделать научную карьеру. Я довольно поздно понял, что он, считая себя одаренным и весьма способным, завидовал мне. Да, я учился лучше его, мои успехи, моя добросовестность и мои способности, как потом выяснилось, мешали ему спокойно жить.