Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Конечно, такие швейковские выходки с моей стороны я сейчас объясняю молодостью и плохим знанием людей, граничащим с глупостью. А надо бы понимать, что низменные мещанские натуры с весьма ограниченным кругозором и душевной скудостью всегда злопамятны и мелочно мстительны.

Среди ленинградцев, моих коллег по армейской службе, помню Илью Мышалова, окончившего университет, факультет языков Дальнего Востока, Маркина, Мучника, Алексея Мачинского, научного работника какой-то академии, концертмейстера Серафима Александровича Будунова, режиссера Азбелева, учителя Раззадорина. Всего их было десять. И десять горьковчан: Ермаков, Кошжевников, Александр Колпаков, Скворцов, Николай Лещин, Соломон Абрамович Фих, я (трое последних из пединститута), Михаил Алексеевич Куликов, скрипач Дождиков, а одного еще забыл фамилию.

Концертмейстер Будунов метет в казарме бетонный пол. Старшина и сержанты ржут: «Мети, мети, это тебе не на пиянине играть!»

И много еще можно бы рассказать об этих «прелестях» армейской службы, о нарах в два яруса, о воровстве, о том, как ворье делились наживой от сбыта краденного со старшиной Останиным, коротышкой, ненавидевшим рослых красноармейцев. Но хватит об этом.

Тоска по дому, по любящей, справедливой и мужественной в горе и нужде матери, по Ане, жене, к счастью для нее, не зарегистрированной со мной по советским законам (вводя Аню в нашу семью я сказал маме своей: «Перед тобой, Богом и людьми она моя жена») — все это искало разрядки, бурный поток мыслей и чувств искал прорыва, чтобы излиться широко и свободно. Но я не привык, да и знал, как это в человеческом обществе бывает, безрассудно, делиться с кем-либо посторонним своим сокровенным. Выход один — дневник. Нет, это, конечно, не «Журнал Печорина». Так как я по своей натуре далек от эгоизма. Мысли, сомнения, изложенные в дневнике — это попытка поделиться своими раздумьями с тетрадью, предназначенной для самого себя. Дневник, на мой взгляд, — это клапан, регулирующий внутридушевное давление.

Финал этого дневникового успокоения души и подчас оскорбленного человеческого достоинства не трудно было предвидеть, будь я более опытен в жизненных вопросах. Летом 1940 года дневник у меня отобрали и посадили на гауптвахту на 10 суток. «Отцы командиры», вероятно старательно, насколько им позволяла их грамотность, читали мои записки в дневнике. Конечно, в дневнике ничего антисоветского не было. Была гордость своей родиной и искреннее желание, чтобы она была могучей и процветающей державой. Но там были и критические замечания о невежественных и грубых командирах, о нечестности младших командиров, о слабой военной подготовке батальона. Такое простить было нельзя. Логика проста: ты критикуешь порядки и отмечаешь недостатки в каком-то войсковом подразделении, значит ты возводишь клевету на Красную Армию Советского Союза. А это не что иное, как антисоветская агитация. Итак, дневник — это то, за что можно зацепиться, чтобы избавиться от человека, осмелившегося думать и критически относиться к позорным явлениям жизни.

Надо заметить, что у командования батальона, особенно у комиссара батальона Середы был на меня «зуб». За смелость одного моего высказывания на партийно-комсомольском собрании я, очевидно, у них числился «неблагонадежным». И за мной, надо думать, «присматривали».

Я на практике, служа в армии, стал постигать такую простую истину — вся жизнь соткана из противоречий. Так будучи рядовым красноармейцем, я был назначен преподавать краткий курс истории партии младшему комсоставу. Сержанты и старшины на занятиях подчинялись мне. Учили краткий курс, обязаны были отвечать мне на занятиях, получать за ответы оценки и объяснять, почему пропустил занятие или опоздал на него. В остальное время я был у них в подчинении, и они отыгрывались на мне. Так вот на комсомольско-партийном собрании батальона (о нем я уже упоминал) я выступил с критическими замечаниями в адрес некоторых старшин и сержантов, учащихся у меня по курсу истории партии. Критиковались они за плохую посещаемость и успеваемость. И тут с места раздается командный окрик: «Прекратить обсуждать действия командиров!» На что я возразил: «Здесь, на этом собрании, нет командиров и рядовых, есть члены партии и комсомола». Однако комиссар батальона Середа вздумал меня одернуть, так сказать, «поправить». Тогда я, молодой комсомолец, болезненно чувствующий любую несправедливость, во весь голос задал вопрос: «Кто же старше — партия или армия, кто кого создал, армия партию или партия армию?» Вопрос повис в воздухе. А Середа, как я догадываюсь, взял на заметку мое выступление. И, как я думаю, стал рассуждать, примерно, так: «Этот грамотей опасен, может написать куда-нибудь, и тогда жди неприятности, надо бы от него избавиться».