Мстислав Толмачев - Такая долгая полярная ночь.

Сник комендант, заулыбался, угостил папиросами фельдшера, отдал ему всю пачку. Я от угощения отказался, т.к. не курю. Затем по-человечески попросил не петь, так как это грозит ему неприятностями. На человеческую просьбу мы откликнулись, пообещав больше не петь. Но напомнили о том, что нас забывают кормить.

И еще вспоминается встреча с человеком, чью судьбу искалечило советское «правосудие». Сидел со мной в камере гауптвахты Кузьма Гуржуев. На него тоже завели следственное дело, а пока он сидел как провинившийся, но, что он подследственный, он даже не подозревал.

У него было резко выраженное плоскостопие или то, что в народе называют «медвежья стопа». С таким дефектом ног в царской армии не призывали на военную службу, браковали. В Красную Армию таких брали, признавая их вполне годными. Это не делает чести врачам на призывных пунктах. Пострадавшие от таких врачей всегда их проклинали и считали их мерзавцами и приспособленцами. Впрочем случай с Гуржуевым не единичный. У нас в гарнизонной библиотеке работал, то есть служил действительную военную службу солдат с костным туберкулезом голени. У него на ноге был секвестр, и оттуда выходили маленькие кусочки. И врачи признали его годным к военной службе!

Но вернусь к судьбе Гуржуева. Он служил в пулеметной роте и на учениях, когда широко практиковались марш-броски, должен был на плече тащить ствол станкового пулемета «Максим». Из-за плоскостопия отставал от бойцов роты, плелся в хвосте, а то и вообще один, не в силах догнать ушедших в лихом броске бойцов. Получал за это взыскания. Старшина его возненавидел и всячески придирался. И вот однажды, когда утром был объявлен осмотр состояния малых саперных лопаток и все красноармейцы взвода, разобрав свои лопатки из пирамиды, стали в строй, Кузьма не обнаружил своей лопатки в пирамиде. Он в растерянности заметался по казарме, предвидя новый наряд вне очереди. При этом он воскликнул: «Ну, увижу у какого гада моя лопатка, зарублю его этой лопаткой». Лопатку держал в руках старшина… Старшина спросил сержантов: «Вы слышали, что он хотел меня убить лопаткой?» Сержанты дружно подтвердили. Так было состряпано дело по статье 58-8, которая означала террористический акт или подготовку этого акта. Так избавилась пулеметная рота от солдата с физическим недостатком — плоскостопием.

Кузьма сидел со мной летом на гауптвахте, когда меня посадили якобы за писание дневника. Я просил его, если ему удастся, когда он выйдет с гауптвахты, написать моей маме и Ане обо мне, адрес я ему дал. Забегая вперед, скажу, что он сдержал слово.

Отсидев на гауптвахте десять суток, я был выпущен в батальон. По отношению к себе «этих с высшим», моих коллег по военной службе, я понял, что для меня дело не кончилось гауптвахтой. Из всех только ленинградец Маркин, беседуя со мной с глазу на глаз, сказал, что многих вызывал следователь военной прокуратуры, расспрашивал обо мне, стараясь найти в моих высказываниях и в моем поведении что-либо «антисоветское».

Потом была поездка в Благовещенск на обследование невропатологами и психиатрами. Но о ней я уже писал. Тревожно было на душе, я чувствовал, как надо мной сгущаются тучи, видел и всем своим существом ощущал тревожные взгляды, молчаливую напряженность тех, кто знал о следствии, но боялся об этом сказать. И вот наступило, наконец, 20 декабря 1940 года. Утром я был вызван в военную прокуратуру к следователю (я забыл фамилию этого подлеца, но если кого-либо это заинтересует, то в моем «деле» она есть), который предъявил мне обвинение в совершении преступления по статьям 58/10 и 19-58/8. В ответ я заметил, что абсолютно не знаю, что означают эти статьи. Тогда следователь мне разъяснил, что 58/10 — это антисоветская агитация, которой я якобы занимался в батальоне, а 19-58/8 — это подготовка террористического акта, которой я занимался, готовясь убить командира (вероятно, сержанта Панова). Вздорность обвинения была настолько очевидна, что я рассмеялся и сказал: «Эти статьи ко мне никак не клеятся». «А мы приклеим», — ответил следователь, потирая руки. «Ну, клейте», — ответил я, — только ничего этого я не совершал и даже в мыслях у меня этого не было!» Потом меня под конвоем препроводили в следственную камеру гауптвахты.

Камера гауптвахты была та самая, в которой я летом отбывал десять суток, только теперь из-за меня она называлась следственной. Режим такой же: днем спать запрещалось, койка-нары на петлях пристегивалась к стенке на целый день. Сидеть можно было на полу или на чурбаке, обрезке бревна 30-40 см. длиной и 20 см. в диаметре. Табуретов не полагалось. Не знаю, такая «меблировка» камеры была по приказу наркома обороны Тимошенко или это творческое усердие местных Скалозубов.