Алексей Череватенко - Небо Одессы, 1941-й

— продекламировал он.

— Ясны, ничего не скажешь, — ехидно вставил Маланов.

Но комэск не обращал внимания на его язвительный тон, он уже сел на своего конька: поэзия — его вторая радость, его увлечение. Стихи Пушкина, Маяковского, Иосифа Уткина, Александра Жарова у него под подушкой, в планшетке, в кабине самолета. И нам он часто предлагал в свободные минуты сборники стихов, а иногда и сам увлеченно и с подъемом читал любимых поэтов.

У входа в летную столовую, которая во время дождей была нам и клубом, Елохин сказал:

— Гляди, Череватенко, кажись, твоя родня! Худощавый пожилой мужчина в чесучовом пиджаке и клетчатой потертой кепчонке двинулся нам навстречу, и я с трудом узнал в нем своего тестя. С тех пор, как отправил семью, мы с ним так и не виделись. Петров был целыми сутками занят в своих железнодорожных мастерских, да и у меня свободного времени почти не выпадало.

Мы поспешили укрыться от дождя в помещение, и тут летчики тесно обступили старика, наперебой задавая ему вопросы, смысл которых сводился к одному: что делается в городе?

— Торгуют на Дерибасовской пивом? — выскочил никогда не унывающий Филипп Шумилов. На него шикнули.

— Не до жиру, быть бы живу, — горько пошутил Петров. — Какое пиво, воды не хватает…

Ведя напряженную жизнь, мы не очень хорошо были осведомлены о положении в городе. И теперь трудно было представить баррикады на улицах и площадях, пустующие парки и скверы, заколоченные крест-накрест двери магазинов, кафе, ресторанов. Все, кто не был занят на производстве, и стар и млад, работали на строительстве оборонительных сооружений. На улицах с шести вечера, кроме патрулей, никого не встретишь… Да, невеселая картина обрисовалась.

Пришел мой тесть узнать, нет ли вестей с Дона, где теперь поселились наши женщины вместе с крошечным моим сыном, а его внуком. К счастью, я не только мог его успокоить, но и обрадовал, дав письмо от Валентины. Повлажневшими глазами Лаврентий Георгиевич посмотрел на конверт и осторожно опустил его в карман пиджака.

— Я уж потом прочту, — виновато сказал он, и я подумал, что отец будет читать письмо каждое утро, как молитву, пока не выучит наизусть. И будет оно согревать и поддерживать его в трудную минуту.

— Ну, а это вам, ребята, — старик торжественно положил на стол какой-то сверток. — Подарок, можно сказать, от рабочего класса, — он смущенно улыбнулся.

В свертке оказалась бутылка водки, настоящая, с этикеткой довоенного времени.

— Уважил, батя! — обрадовано хохотнул Шестаков. — Приятно смотреть на продукт мирной жизни. — Ну что ж, помянем погибших, за победу выпьем… За чистое небо над нашей страной!

Официантка подала на стол котлеты, яблоки. И все стали сосредоточенно жевать, думая каждый о своем.

На какое-то время в столовой воцарилась тишина. Низкие облака сплошь закрыли небо, стало совсем темно. За стеной раздался мерный стук движка, и почти тотчас под потолком зажглась лампочка. Лев Львович вышел из-за стола, глянул в окно:

— Да-а-а! Загорать придется долгонько. Никакого просвета, — задумчиво протянул он. — Вот уж поистине разверзлись хляби небесные….

— Дак ведь осень на дворе, ничего удивительного, — ввернул кто-то. Против природы не попрешь!

Помещение постепенно пустело: кого ждали дела, а кто пошел в общежитие, на боковую. Несколько человек, и среди них Шестаков, все еще сидели за столом. На миг воцарилось молчание, и в наступившей тишине слышно было, как монотонно барабанят в окно дождевые капли.

— Так что ж, друзья, — сказал майор, — давайте споем, щоб вдома не журились, як кажуть на Українi… Раскроем душу в песне.

Кто-то принес гитару, Олег Зюзин уселся поудобнее и стал настраивать инструмент.

— Дребезжит, как старая телега, — проворчал он.

— Золотареву ее на ремонт, — смеясь, посоветовал Ёлохин. — Он и переберет, и смажет, будет звенеть, как мотор на самолете Торбеева!

Наконец, Зюзин взял первые аккорды.

— тихо, медленно, словно проговорил, а не пропел Олег.

Каждый из нас вкладывал в эту песню свою тревогу, свою печаль. И надежду. Песня ширилась, крепла, все больше и больше мощных голосов вплеталось в нее.

— раздумчивая мелодия принимала отголоски победного марша. Будет, будет так, они завоюют победу, улыбнется, встретит их любимый город, и синее небо над головой станет чистым навсегда.