Валерий Вайнин - Озорные вещи, рассеянный жираф и другие

Сковородка на кухне шипела не даром,
наполняя квартиру вонючим угаром:
свой характер вполне проявила она
и котлеты в азарте сожгла дочерна.

Глядь, яичница чем-то её разозлила,
и она её в гневе сейчас же спалила,
а затем, очевидно, без всякой вины
непонятно во что превратились блины.

Даже после того, как конфорка погасла,
в сковородке стреляло кипящее масло,
и она продолжала безумно бурлить,
напоследок надеясь хоть что-то спалить.

В основном, себя смирно ведут сковородки,
но, к несчастью, бывают такие уродки,
что без грубых проделок не могут ни дня.
Хорошо бы их дальше держать от огня.

Завертевшись, как циркач,
и подпрыгнув вдруг,
прошмыгнуть стремится мяч
мимо ног и рук.
То он тихонький на вид,
то чудит всерьёз
и заехать норовит
в ухо или в нос.
Нелегко его кидать
в горку, а с горы —
он не хочет соблюдать
правила игры.

Надутый недотрога,
привык он свысока
считать себя намного
главнее игрока.

Мыло скользило, мыло скакало
и пузыри между пальцев пускало —
вырвавшись вдруг
на́ пол из рук,
белую пену
роняло вокруг.

Прыгало мыло, точно лягушка,
и удирало, как мышка-норушка:
мол не зевай,
майку снимай,
вымыться хочешь —
а ну-ка, поймай!

После погони, словно от скуки,
мыло давалось нечаянно в руки —
как егоза,
лезло в глаза,
чтобы с них градом
катилась слеза.

Пальцы водою глаз промывали,
но дожидалось их мыло едва ли:
мол, чур-чура́ —
прыгать пора!
Что тут поделать,
такая игра.

Репей собирают штаны, как магнит,
и в грязь норовят угодить.
В карманах у них что-то глухо звенит,
мешая бежать и ходить.
Приличные с виду штаны
ведут себя, как шалуны.

Штаны обожают хвалиться порой
заплатами в разных местах,
но, если одет в них отважный герой,
они застревают в кустах.
Подобный обычай не нов
среди своевольных штанов.

Когда злые силы бушуют кругом
и требуют рыцаря в плен,
во время блистательной битвы с врагом
спадают штаны до колен.
Зачем же, ей-богу, нужны
коварные эти штаны?!

Карандаш играл бумажкой,
юркий, как хорёк,
цифры ставя вверх тормашкой
или поперёк,
и порхая деловито —
вот, мол, я каков! —
вместо знаков алфавита
выводил жуков.
Продолжая так резвиться,
в сумке для вещей
рисовал он чьи-то лица
в форме овощей.
И устроив на бумаге
этот раскордаш,
от веселья и отваги
стёрся карандаш.

Катают меня озорные коньки
не только по скользкому льду,
но живо находят кусты и пеньки,
чтоб врезаться в них на ходу.
Морозное небо блестит синевой
и шапка сползает на лоб,
когда я, как птица, вертя головой,
лицом устремляюсь в сугроб.
Пускай развязался шнурок на бегу
и хрипло ворона орет,
пока я барахтаюсь носом в снегу,
коньки меня тащат вперед.

Самый резвый шарф на свете
во дворе, смеша народ,
только лишь подует ветер,
норовит заткнуть мне рот.
Этот шарф такой затейник,
что за несколько шагов
обирает весь репейник
и глазурь от пирогов.
В снегопаде хорошея,
нос он любит щекотать,
так обвив при этом шею —
вчетвером не размотать.

Я рвусь вперед, а дом не ближе —
отодвигается фасад.
Загвоздка в том, что эти лыжи
упрямо пятятся назад,
в снег зарываются без то́лку
и, нанося штанам урон,
всё норовят объехать ёлку
одномоментно с двух сторон.
И оглашается дубрава
моими воплями, когда
одна из лыжин тянет вправо,
другая – в космос, как всегда.

На прогулке мои рукавицы
обожают сосульки срывать,
и притом воробьи да синицы
прилетают с них крошки клевать.
Рукавицы топорщатся круто,
отбиваясь от рук на бегу,
и в трескучий мороз почему-то
ухитряются мокнуть в снегу.
И они же в январском тумане
или солнечным мартовским днем,
отдыхать не желая в кармане,
дыры мастерски делают в нем.

Разносится смех детворы,
и ветер хохочет в ответ —
несут меня санки с горы
знакомой дорогой в кювет.
И в этот волнующий миг,
когда торможу я ногой,
овраг, как нарочно, возник,
а следом за ним – и другой.
И, словно приятель-шалун,
не смея со мною шутить,
в сторонку отпрыгнул валун,
чтоб санки мои пропустить.