Макс Бодягин - Сонница. Том второй

Качиство среднех записей в те годы было таким, буто бы очень большой кит проглотил звучащий могнетофон, запив ево бальшым каличествам кваса и утрамбовав сверху ретькой и копустой не лутшева качества. А ты такой стоишь с этой врачебной хуетой, каторая дышите-недышите вставляецо в уше, и слушаешь, как что-то в пузе у этого кита маленько играет сквозь пердение, рыгание и прочие пищеварительныэ шумы.

При этом, ты со своей нищеброцкой зарплатой в стодвацать деревяных рупий должен купить кассету денон за девять рупий (при цене бутылки молдавскава коньяка в двенацать) или тэдэка за двенацать, а потом ищо от шести до десяти рупий отдать кровопийце в кеоске звукозаписи, чтобы получить пердящий и рыгающий как-тейль в котором надо как-то различить вокал, акомпанимент и прочие музыкальные излишиства. Ах, да. Дажи за эти денги раздобыть запись какова-нибуть новорожденаво Даер-стрейц была виликая праблема, потамошта ни один умствено здаровый владелец плостинки не даст ийо в потные ручонке владельтса звукозаписывающей конуры, которому одна хуй, чо писать – хоть итальянцев, хоть бедбойсблю. И который можид уронить плостинку на пол, можид зацапать жырными пальцами, иле гвоздьом пакарябать, иле просто насрать на ийо девственную чорную поверхность, испищьрьоную нежной звуковой дорошкой.

Надеюсь, я панятне описал жуткую мизансцену, в которой росли два рамонтичных подроска Кром и я.

Иванов был совершене, акончательне и биспаворотне ибанутый по всей голаве чилавег. Придержте улыпку. Ни капли желчной иронии нет в моих грусных словах. История Иванова печальна, как кортина «Неравный брак». Поскоку он был не прозто абы как ибанутый, а был жертва такова страшнова ивления, как карательная савецкая психеатрия.

Первый раз я увидел иво таг: как приличнэй малчег-страшнокласник я шол с папой-прафесором к нему в инстетуд, штобы позырить, каг фрустрироване ботанеки задрачивают сибе моск на падгатавительных курсах, принося моиму папе-прафесару дополнитильный нетрудавой дахот, пазваляющий иму жыровать, папивая коньяк с саляме, пока вся савецкая народная перходь жрёт гавно с майанезом-правонсаль. На встречу нам свингующей (это он нам с Кромом патом пояснил так сваи полупаралитичные вихляния бьодраме) пахоткой шол чюваг без возразта, чия кожа болше всиво напоменала своим цветам непомытую свиоклу. Папа-прафесар, несматря на то, что был извесный гандон, почему-та шырако изобразил улыпку на свайом обычно посном лицэ, и почти как чилавег скозал свикольнаму чуваку «здраствуй, Арсений».

Чюваг внемательне позырил в протянутыю прафесарскую руку, словне там жила та блоха, каторую патковал тот зобулдыга, пра каторава нопейсал великей словоплёд Лесков. Патом чюваг паднял глоза цвета кифирной бутылке, тачнее – доныжка той старой кифирной бутылке. Патом протяшно хриукнул, вбирая в сибя все сопле мира, и смачно форшманул на асвальт, чутарик папав на прафесарскей батиног. Патом он мирно, и дажэ с кокой-та кротостиу, скозал «сам не падохни, пидар», сунул руке в корманы и похилял биодраме дальшэ по праспекту. Вакруг ужэ жылтел синтябырь и надо было задумывацо о типа будущэм в стране, где только шта наибнулась вся бальшивисская хуета.

«Вод пасматри, Павлек, – нозедательно скозал папа-прафесар, гляде вслет удаляющимусе чюваку. – Пудь от гениальнава мотематека до бамжа и алкаголека гараздо карочи, чем ты думаиш». Ужэ за адно мерское слово «Павлек» я гатов был задушыдь папу-прафесора падужкой, пока он вебрировал варонкой кверхо, льожа рядом с мамай. Но мама была женьщеной ранимай и не панила бы такова эдипова порыва с приминениэм падужки. Паэтому преходилозь тирпедь. Вопщем, излишни гаворить, шта чюваг, каторый пачти папал сапляме на прафесарскей бошмаг, нимедлено вазбудил мой юношескей интирез.

…Прашло нидели две, я тащил в модней спротивной сумке две бонбы партвешка, ищо не зная, шта в этат жизненый мамент падрасковая тяга нажраца в тупильду навсигда уйдёд, и шта атныне каждае вазлияние станед сакральным жестам, жертвай багам ракенрола. Светило светило. Но вдали зомаячиле песдецопасне силоэты брателл с соседнева околодка, каторые стопудова разарвали бы майо иуношезкое тельцэ на маленьке кроваве кузки дажэ бес партвешка. Я бижал как Маугле черес жунгле, злые ветве серени хуйарили миня по испуганаму литсу, как росге, котораме пароли нерадивех гимназистав в жудкие вримена царизма. Наконедз, вырвовшызь на прасторы шанхаеф, которыме называлесь жолтые двуэтажне домики, пастроени ваенопленными гитлеровцаме, я пиревиол дух. Две бонбы партвешку остализь целы, несматря на всиу неиставасть маиво неиставава бега.