Макс Бодягин - Сонница. Том второй

Пака мы, два чесных падроска, пили «Агдам» с яблакаме, упеваясь кросотой и срастью ракенрола, он пириодическе вскакевал и пакрывал ачиридной кусок стины сваиме коракуляме, ипселонаме и дэльтаме. Сночала я думал, шта он хочит чево-то докозать, но патом проста понил, шта так в ньом вырожаеца васторк ат музыке и партвейна. Таков был ево мотемотическей аргасм.

Какта рас вечиром, пака папа-прафесар кде-то засовывал свои кревые пальцэ в прамешность очиредной студентке, ставшей жэртвай ево пидофилическай страсти, я спрасил у мамы, знаит ли ана такова Иванова. Мама чево-то ожевилась и скозала, шта не проста знаит. Акозалось, они дажэ дружиле, пока она не вышла замуш за атца, пасколько мой страшный брат-зюдоист ужэ неистава выперал из ийо недевичева жевота. Уже тагда мой папа, ищо не будуче прафесаром, уже падавал все нодешды на то, шта из нево вырастет бальшой взростлый педорас, а не проста какая-та педарская лечинка.

Праблема была в том, шта Ивонов был очинь талатлевый геней мотематики, причом геней-самоучка, как Ламоносав, пришетший со сваим рыбным абозам изнеоткуда сразу в Окадэмию Ноук. Ивонов тожэ выпалс из кокой-та затхле дэры, где кроме нево жыли толька каровы и жужале овады, этиме кароваме петавшиеся. Такой генеальне Маугли бысро вырас в глозах прафесарскаво калектива и ужэ к пятаму кусру зафигачел штота пахожее на взростлую дисертацею. Иво стале щетать ужэ нипросто толантом, а прямо новем Лабочевскем. Пака мой папа да крававых мальчеков в глозах пыжелся выбица хотябе в атличнике, Ивонов ужэ песал кокие-то гиниальне стотьи на английскем и фронцуском изыках в буржуинске мотемотические журналэ. Эта был папин шанз: савецкий чилавег, пишущей на фронцуском – стопудовый шпеон и прадаст сацелистическую Родину оптом и врознецу, как тока ему предстанет вазможнасть. Ктамужэ Ивонов ужэ тагда зарабатэвал бабосы, вазводя калхозникам манументальные каровнеки по всей нашей ниабъятной стране. А эта признаг нравстинаво разлажения, паскоку карысталюбие не красет савецкаво студента.

Годы лители как птицы летяд, Ивонов стал самэм малодым доктаром ноук в нашим универсетете, а мой папа всьо ищо был никемъ, паскольку у нево от прероды есть лишь адин толант – срать другим на голаву и портидь им жысь. И он каждей гот панемногу срал Ивонову в нодежде на то, шта када-нибуть кретическая маса гавна накопица, ностигнед оппа-гея и ебанёд гавнявым взрывам, смитая фсё на свайом пути, в том чесле нинависнаво Иванова.

И туд случилозь гаткое папино щастье: Иванов даказал нито теарему Ферма, нито ищо штота такое-жи недакозуемое, чево в мире нимок дакозать ваще никто, фключая всех розрабочеков НАСА и все мировые инстетуты мотематики и прилагающехся ноук. Это была бонба. Работале все радеостанцеи Савецкаво Саюза, савецкае Инфорбюро онемело от васторга, требуны замерли в ажедании и даже пирестали грысть семечки. Нушно было ехадь в Маскву, штобы там навалять пасаплям всем масковскем типа учоным теми удевительнэми доказательсваме, шта дакозал Иванов. В пирспективе моячели Пориж, Нуйорк и Токео. А там и до Сотурна с Марсам рукой пададь.

И туд мой папа, зожав балгарскую сигаретку в каварной придатильской руке, поймал Ивонова в курилке и спрасил: «Нафига вот наш ректор, каторый в мотематеке петрит, как ящерица в сливах, и каторый ваще исторек партии по образаванию и образу мысле, паедит вместо тибя в Маскву? Штобы опазорить наш славней вус и абосрать твайо аткрытие? Щетаю, ты как малодой камунизд, должин паставить этат вопрос на сабрании нашева университецкаво актива». Ноивный Ивонов вазьми и ляпни на этам октиве всё, чему ноучил ево мой каварный атец, прахиндей и сукобляцкая сукоблять.

Мама вздахнула и на мновение прирвала свойу пичальную повисть. Словна призрак атца в ту минуту вылес изпад юпки очиредной студентки, капая смаской ис малодова и упругаво валгалища своей сексуальной жердвы, и зокружилсе по комнати в зларадном танцэ, напаминая маме загублиную моладость и утрачиные пирспективы. Патом мама взила сибя в руки и прадолжила. Атец знал, шта наш ректар – витеран войны, кантуженный гдета падо Ржевом до токой степени, шта еслип ни ево боивые нограды и портийный стаж, валяца бы ему в дурдоме на койке и щетать мух между рамоми. Мой деда с ректаром дружил и мама знала эту тайну. Стоило в пресуцтвии ректара пакретиковать скаску о крававой апасносте, исхадящей ис стран Запода, пашутить пра портийно-хозяйственый механизьм, каторый вотвот накроица мандой в пороксизме безсмысленой гонке за Омерекой или ляпнудь падобное интелигенцкое гамно, ректара наченало клинить, он пыталсо найте гранату, штобы падзорвать чево-нибуть или шажку, штобы у кавонибуть чевонибуть атчикрыжеть. Лицо ево делалось пахожим на синьор-памедор, а глоза набухале как две ужасне клубнике. Деда всё время баялся, что эти клубнике прямо таг и ибануд брызгаме, а патом и синьор-памедор ибанёт вслет за ними. В опщем, деда расказал маме, а та, на свою биду – маиму ацу.