Киран Харгрейв - Милосердные [litres]

– Каленым железом.

– Как именно?

– Ее заклеймили крестами. На руках и на горле.

Авессалом не смотрит на Урсу. Она надеется, что ему стыдно, но в его голосе нет ни смущения, ни сожаления.

– И что было дальше?

– Она что-то кричала на дьявольском языке, потом распелась, как сатанинская птичка, которой, собственно, и была. – Урса видит, что муж упивается вниманием губернатора. Ей становится трудно дышать, платье вдруг делается очень тесным. – Созналась во всех грехах: от соблазнения четырех мужчин и воровства до встреч с дьяволом.

– Но поистине выдающейся была сама казнь. Мастерский штрих, – говорит Каннингем.

– Ее сожгли? – интересуется Моу таким тоном, будто спрашивает о погоде.

– Да, сожгли, – говорит Авессалом.

– Да, сожгли, – повторяет за ним Каннингем. – Но сначала, чтобы наказать за обман с немотой, ее задушили. Верно, Авессалом?

– Да. – Он бросает быстрый взгляд на Урсу, словно ему хочется, чтобы ее здесь не было, и она понимает, что дальше будет еще страшнее. Она прижимает ладони к краю стола, готовясь к самому худшему.

– Продолжайте, – улыбается Каннингем. – Расскажите, как именно.

– Посредством веревки, – говорит Авессалом, и Урса наконец слышит стыд в его голосе.

– И непосредственно ваше участие?

Голос Авессалома почти неслышен:

– Я держал за один конец веревки, господин губернатор.

– Наш человек, – говорит Каннингем, хлопнув Авессалома по плечу. – Человек дела. Немногие смогут вот так, не боясь грязной работы, привести в исполнение собственный приговор. Готов поспорить, что за другой конец веревки держал вовсе не Колтарт.

– Да, губернатор. Вы правы. – Авессалом не смотрит на Урсу, и она этому рада. Сейчас она не сумела бы скрыть своих чувств, даже если бы от этого зависела ее жизнь.

– Вот тогда я и понял, что надо звать вас сюда, – продолжает Каннингем. – Разжечь костер может каждый. Это просто, как вскипятить воду для чая.

– Чайник и то пыхтит громче, – замечает Моу.

– Я бы вас попросила… – говорит Кристин.

– Извини, милая. – Каннингем усмехается в бороду. – Моу, не забывайте: здесь дамы.

Урса сидит в потрясенном оцепенении. Она вдруг понимает, что ненавидит своего мужа. Ненавидит их всех. На первом собрании в здешней церкви он что-то упоминал о суде над какой-то женщиной, но Урсе и в голову не приходило, что все было так страшно: что эту женщину предали смерти, что ее муж убил несчастную собственными руками. Заклеймили каленым железом. Задушили. Сожгли . Слова крутятся у нее в голове, как навязчивый детский стишок. Она передергивает плечами, что не укрывается от внимания госпожи Каннингем.

– Да, подробности не из приятных, но нельзя жалеть ведьму, Урсула. Они пользуются нашей жалостью, нашей мягкосердечностью и добротой. Даже в Тромсё, в Бергене, мы, честные женщины, должны это знать.

– Ну, уж вам-то не стоит бояться, – говорит Каннингем. – С таким мужем вам никакие ведьмы не страшны.

Урса украдкой наблюдает за Авессаломом. Ее поразило, с какой гордостью – и чуть ли не с наслаждением – он рассказывал эту историю. От него так и разит самодовольством. Так же явственно, как от губернатора Каннингема разит спиртными парами.

Разговор переходит на торговые связи, на китобойный промысел у Шпицбергена, и наконец – эта часть кажется Урсе бесконечной, – на те славные, старые добрые деньки, когда губернатор Каннингем ходил на «Каттене». На десерт подают рёммергрёт, причем в таком неимоверном количестве, что приходится переставлять канделябры, чтобы освободить место для огромного блюда.

Урса берет себе совсем немного, просто чтобы не показаться невежливой. После простой грубой еды, к которой она привыкла в Вардё, жирная сладость ощущается во рту как-то неправильно и чужеродно. Она так долго мечтала о еде, как в Бергене, о густых сливках с сахаром и корицей, но теперь ей неприятно глотать, и в животе поселяется неуютная тяжесть.

Она замечает, что Авессалом тоже почти не прикасается к своей порции. Его руки лежат на столе, тоненькие волоски на фалангах его пальцев поблескивают в свете свечей, точно нити черной паутины. Сами руки большие, как окорока. Урсе трудно дышать, горло будто сдавило петлей.

Вскоре после десерта комиссар Моу уходит спать.

– Я весьма вдохновлен, – говорит он, с жаром пожимая руку Авессалома. – Мне не терпится взяться за дело.

Кристин сидит очень тихо. Видимо, в отличие от мужа, она не распаляется от спиртного, а, напротив, впадает в задумчивость. Сама Урса тоже пьяна, она выпила больше, чем того требует вежливость. От аквавита саднит во рту. Авессалом с Каннингемом встают, собираясь переговорить с глазу на глаз у губернатора в кабинете. Урса проводит рукой по губам. Они очень мягкие и какие-то словно чужие.