Давид Лагеркранц - Девушка, которая должна умереть

– Чертова Лисбет…как ты могла так подставить Микаэля…

Комиссар Бублански долго разговаривал с Катрин Линдос. Потом трубку взял некто Янек Ковальски, якобы как-то связанный с британским посольством. «Этот наведет у нас порядок», – сразу подумал Бублански.

– Есть кое-что, что меня беспокоит, – осторожно начал голос с британским акцентом.

Бублански стал вспоминать правила светской беседы и, не придумав ничего лучшего, в конце концов подчеркнуто сухо произнес:

– Что именно?

– Две совершенно разные истории кое в чем совпадают; возможно, случайно. Блумквист связан с Лисбет Саландер, или как там ее, и с Юханнесом Форселлем.

– И?.. – нетерпеливо спросил комиссар.

– Под конец своего пребывания в Москве, в две тысячи восьмом году, Форселль занимался Александром Залаченко, который переехал в Швецию, так?

– Я полагал, об этом известно только группе СЭПО, которая с ним работала.

– Народ всегда склонен видеть вещи в более таинственном свете, чем на самом деле, комиссар. Но я не об этом. Камилла, другая дочь Залаченко, сохранила самые теплые отношения с одним человеком, некогда близким ее отцу.

– О ком вы?

– О некоем Иване Галинове. По каким-то непонятным нам причинам этот человек остается верен дружбе с Залаченко и после его смерти. Он воюет с его врагами и затыкает рты людям, располагающим провокационной информацией. Этот человек беспощаден и опасен. Сейчас он в Швециии и замешан в похищении Блумквиста. Мы крайне заинтересованы в его поимке, поэтому предлагаем вам помощь. Тем более что у господина министра обороны на этот счет свои планы, которых я, мягко говоря, не одобряю.

– Не понимаю.

– Поймете в свое время, об этом не беспокойтесь. Мы перешлем вам материалы и фотографии Галинова, к сожалению, не совсем свежие. До связи, комиссар.

«До связи», – пробурчал Бублански, когда его собеседник уже повесил трубку. Нечасто комиссару предлагали помощь чиновники такого ранга. Комиссар хотел было рассказать об этом разговоре Соне Мудиг, когда телефон зазвонил снова. На сей раз это была Эрика Бергер.

Катрин сидела в коричневом кресле в гостиной Ковальски в компании Юханесса Форселля и его жены Ребеки и пыталась сосредоточиться. Последнее давалось непросто, Катрин все время думала о Микаэле. Но ей одолжили диктофон – мобильник пришлось отложить, – и постепенно Катрин поверила, что в конце концов все образуется, и втянулась в работу.

– Итак, больше вы не могли сделать ни шагу? – спросила она.

– Нет, – ответил Форселль. – Сразу стало темно и страшно холодно. Я мерз и теперь надеялся только на то, что остальное пройдет для меня незаметно. Что я погружусь в последнее забытье, когда запас тепла в теле окончательно иссякнет, и там все мы встретимся снова. Но в этот момент я услышал вой, поднял глаза и поначалу ничего не увидел. Потом из метели вышел Нима Рита, и у него было две головы и четыре руки, как у какого-нибудь индийского бога.

– Что вы имеете в виду?

– Таким я его увидел. На самом деле Нима кого-то тащил на себе, просто я не сразу это понял. Еще позже разглядел, кого именно. Я слишком обессилел, поэтому не мог больше ни думать, ни надеяться, ни бояться. Я не чувствовал ничего, даже желания быть спасенным. А когда пришел в себя, рядом лежала женщина с вытянутыми вперед руками, как будто хотела меня обнять. И бормотала что-то о своей дочери.

– Что же она говорила?

– Этого я не слышал. Помню только, как она смотрела на меня с отчаянием и удивлением. Мы с ней узнали друг друга. Это была Клара. Я похлопал ее по голове и плечам и подумал о том, что Клара никогда больше не будет красивой. Ее красоту уничтожил мороз, мой ледоруб оставил на ее губах раны…Наверное, я ей что-то сказал. Может быть, она даже ответила, я не помню. Сквозь вой ветра я слышал, как над нами о чем-то спорили Нима и Сванте. Они кричали и налетали друг на друга, как два петуха. Это смотрелось странно. То, что я слышал из их перебранки, и вовсе казалось абсурдным, и я решил, что чего-то не понял. Это были английские слова slut и whore – «потаскуха», «шлюха». Что они могли означать на пороге смерти?

28 августа

Микаэль не был на Эвересте и никогда не желал себе смерти, как Форселль. Он не знал даже по-настоящему глубокого жизненного кризиса. Но сейчас, лежа на носилках с обожженными ногами, хотел одного – забыться и исчезнуть. Для него не существовало ничего, кроме боли, заглушившей все, в том числе его собственный голос. Микаэль только корчился и мычал, между тем как самое страшное было впереди.