Линкольн Чайлд - Город вечной ночи [litres]

Лопес, бросившись к напарнику, услышал, как второй заряд попал в стену над ним. Он ухватил Хаммера под мышки, оттащил с линии огня за угол на площадку, одновременно вытаскивая рацию.

– Ранен полицейский! – прокричал он. – Стрельба, ранен полицейский!

– Вот черт, – простонал Хаммер, прижимая руки к ране.

Между его пальцами сочилась кровь. Лопес, наклоняясь над сраженным напарником, вытащил «глок» и прицелился в дверь. Он почти нажал на крючок, но заставил себя остановиться: стрелять вслепую через закрытую дверь в неизвестную квартиру – это было нарушением правил применения оружия, установленных в департаменте. Но если сукин сын откроет дверь или выстрелит еще раз, Лопес его непременно уложит.

Больше ничего не происходило; по другую сторону двух рваных дыр в дверях стояла тишина.

Он уже слышал звук приближающихся сирен.

– Господи Исусе, – простонал Хаммер, держась за живот, на его белой рубашке алели кровавые пятна.

– Держись, напарник, – сказал Лопес, прижимая рану. – Держись. Помощь близко.

Винсент д’Агоста стоял на углу Девятой авеню, глядя на Четырнадцатую улицу. Там творился настоящий бедлам. Весь квартал был заблокирован, жители дома 355 эвакуированы. К делу были привлечены группа быстрого реагирования с двумя переговорщиками, бронированный автоподъемник, робот, кинологи с собаками, несколько снайперов, в небе кружил вертолет. За полицейским ограждением собрались репортеры почти всех нью-йоркских медиа: телесеть, кабельное, печатные СМИ, блогеры – все. Стрелок по-прежнему оставался в своей квартире. Пока они его не видели, даже хотя бы мельком. Бронированный подъемник подыскивал оптимальную позицию, которая позволила бы сделать прицельный выстрел, а четыре полицейских на крыше разложили кевларовые коврики и сверлили в перекрытии отверстия, чтобы опустить в квартиру видеокамеры.

Д’Агоста, словно балетмейстер, координировал действия по рации, имея в своем распоряжении множество средств, каждое из которых могло решить исход противостояния. Рациональная часть его сознания хотела захватить Лэшера живым. Из заинтересованного лица в деле Кантуччи он превратился в подозреваемого номер один, и мертвым он был бы гораздо менее полезен. Но примитивная часть мозга д’Агосты желала Лэшеру смерти. Хаммера с тяжелым ранением увезли в больницу, и неизвестно было, выкарабкается ли он.

Какая катастрофа. Да, не такое «продвижение» хотел получить Синглтон. Кто мог предположить, что относительно обычное задание превратится вот в это? Д’Агоста прикинул, сколько говна теперь прольется на его голову, но тут же прогнал эти мысли. «Просто получи на выходе успешный результат, а потом уже беспокойся о последствиях».

Солнце зашло несколько часов назад, и ледяной ветер с воем прилетал с Гудзона и несся по Четырнадцатой улице, нагоняя холод. Рация ожила, заверещала. Его вызывал Карри:

– Переговорщик установил контакт. Канал сорок два.

Д’Агоста перевел свою рацию на сорок второй. Переговорщик говорил со стрелком из-за пуленепробиваемого щита. Разобрать, что говорит Лэшер, было затруднительно, но по мере того, как переговоры продолжались, д’Агоста понял, что Лэшер из тех антиправительственных типов, которые верят, что одиннадцатое сентября было делом рук Бушей, бойня в Ньютауне – театральная постановка, а Федеральный резерв и клика международных банкиров тайно управляют миром и вступили в заговор, чтобы отобрать у Лэшера оружие. По этим причинам он не признавал власти полиции.

Переговорщик говорил спокойным голосом, выдвигал рутинные соображения, пытался убедить Лэшера сдаться и выйти, обещал, что никто ему ничего не сделает. Слава богу, этот тип оставался в квартире один, никого в заложники не брал. Снайперы заняли позиции, но д’Агоста противился порыву отдать им приказ, чтобы стреляли без предупреждения. Он чувствовал подспудное давление, склонявшее его к действиям, которые неминуемо закончатся смертью Лэшера. Это было бы довольно просто, и никто бы не стал предъявлять ему претензий.

Прошло еще десять минут. Переговорщик не сдвинулся с мертвой точки: этот тип, Лэшер, словно обкурился чем-то, он был убежден, что если сдастся, то его непременно убьют. Ему не позволят жить, сказал он переговорщику, потому что он слишком много знает. Только ему одному и известно, что они замыслили, он знал их коварные планы, и они его за это непременно казнят.

Никакие доводы на сукина сына не действовали. Д’Агоста с каждой минутой замерзал все сильнее и становился нетерпеливее. Чем дольше это продолжалось, тем хуже он выглядел как командир.