Иван Солнцев - Полет курицы

Мои руки ослабли и дрожат так, что мне приходится держать полулитровый пузырь двумя руками, чтобы не пролить все его содержимое мимо стакана.

«Жизнь – открытая книга, которую каждый пишет для себя сам» . Так заявляет с испещренной помехами картинки экрана холеный свинтус в очках, половину жизни проведший в учебе, а вторую половину – в своем заработанном учебой кабинете доктора по каким-то там наукам. Конечно, его жизнь – открытая книга. Только вот моя жизнь – это закрытая книга с заклеенными страницами. И я могу прочесть сейчас только ее краткое содержимое, но прикоснуться к тому, что внутри, к каким-то подробностям, чувствам, событиям – уже не могу. Я слишком далеко от всего этого. От того себя, каким я мог быть еще недавно. Мог быть, но не был, кстати сказать. А это значит, что пора влить еще стакан топлива – вот этот самый, с таким трудом налитый стакан. Иначе я точно сдохну, ребятки. Ваше здоровье.

Если кто-то, потерявший ногу, скажем вам, что ему нормально и комфортно живется с костылями, и не надо его поддерживать – знайте, что он врет из гордости. Первое время, даже будучи трезвым и прогулявшись больше трех метров с долбанными подпорками, хочется заплакать и рухнуть, и никуда больше не идти. Никогда. Хочется биться головой об пол, проклинать всех вокруг, хочется затолкать костыли в задницу самому герру Шлику, царство ему небесное. Вчера ты был здоровым мужиком, которому до врача – мешающий спать осколок копья. Сегодня ты ходишь на подпорках и боишься зацепиться за что-либо твердое культей. Вот и вся правда. О фантомных болях я уже и не говорю. Это ад чистейшей воды, который приходит и уходит по своей воле. Говорят, эти боли проходят у пятнадцати человек из ста, и пока что я в эту пятнашку не попадаю. Даже несмотря на регулярное употребление спиртного, я чувствую, как болит моя разрушенная защемлением между обрывками искореженного металла нога, как трутся друг об друга раздробленные частички костей, как рвутся с каждым новым движением рассеченные мышцы. И я иду гулять, не задумываясь больше об условностях пребывания пьяного чудовища в общественном месте. Я хочу добраться до Зоопарка и до Петропавловской крепости. Хочу прикоснуться к этому выходному покою исторического центра, хочу ощутить хоть что-то, кроме боли и давящего ощущения насильственного протрезвления.

Тихий звон в ушах понемногу угасает, стоит полностью открыть глаза. Я чувствую себя помятым и уставшим, хотя только проснулся. Задремав на асфальте, у стенки дома, соседнего с больницей, я провел несколько часов, но выспаться за это время не успел. Ночь прошла в пьяном бреду, и я не уверен, что получил то, за чем вышел из дома. Тем не менее, я немного трезвее, но это скорее минус, чем плюс моего положения. Благо, сеанс фантомных болей закрыт, и зрители разошлись. Размяв плечи, я приподнимаюсь, но удар тошноты пробивает оборону моего самоконтроля и усаживает обратно на асфальт. К счастью, костыли никто не стащил, и я подтягиваю их к себе, чтобы поставить поудобнее и встать с их помощью. Левая нога затекла и онемела, и сейчас мне как-то страшновато от ощущения, что и ее у меня отобрали. Я похлопываю по бедру, ощущая, как возвращается чувствительность, и тут замечаю, что к увешанной плакатами стене больничного здания, в которую встроена белая дверца с ручкой, подходит девица с каким-то свертком. Протерев глаза, я понимаю, что в свертке – ребенок.

Судя по всему, дверца в стене здания – не что иное, как беби-бокс. Я читал о таких в том году, и ходил слух, что их хотели запретить, но этот явно функционирует и по сей день. Дверца – на самом деле, открывающееся сверху вниз окно, но оно задернуто плотной пленкой, которая делает это окно непрозрачным снаружи. Внутри дежурит медсестра, которая, при желании, может видеть и девицу, и ребенка, а, быть может, и меня. Но на меня точно не обращает внимания.

Девица также думает, что меня тут нет. Она нервно оглядывается по сторонам и старается не смотреть на выглядывающее из свертка лицо младенца. На молодой мамаше – куртка с меховым воротником, у нее длинные ногти, каблуки ее туфель – не меньше восьми сантиметров. Она худая, высокая, но сутулится. У нее симпатичное лицо с широкими скулами. Нарочито небрежно закинув сверток с попискивающим ребенком в бокс, она шумно захлопывает окно-дверцу и какое-то время ждет. Пару минут бессмысленного поглазев на черную пленку перед собой, а затем переместив остекленевший взгляд на плакат рядом с дверцей, девица мгновенно краснеет и дергает ручку, но та не поддается, потому что беби-бокс уже закрыт изнутри. В последний момент она замечает меня, пару секунд ошарашено смотрит мне в лицо, потом нервно сглатывает и убегает, отбивая каблуками канонаду по тротуару.