Гарольд Роббинс - Прощай, Жаннет

Мужчина нервничал. Женщина поняла это по тому, как он безостановочно ходил по комнате, время от времени подходя к окну и приподнимая кружевную занавеску, чтобы взглянуть на залитую дождем улицу Женевы.

– Француза все еще нет, – сказал он, обернувшись к ней. По-французски он говорил с сильным баварским акцентом.

Она ответила, не подняв головы от вязания:

– Он придет.

Он подошел к буфету, налил рюмку водки, выпил одним глотком.

– В Париже все было по-другому. Достаточно было свистнуть, и он мчался со всех ног.

– Это было три года назад, – спокойно ответила она. – Немцы тогда ходили в победителях.

– Мы никогда не были победителями, – бросил он. – Мы только воображали, что побеждаем. С той минуты как Америка вступила в войну, мы в глубине души знали, что все кончено. – С первого этажа послышалась слабая трель дверного звонка. – Пришел, – сказал мужчина.

Она спустилась по лестнице в холл. Француз уже вошел, снял пальто и передавал его горничной. Услышав шаги, он обернулся, показав в улыбке мелкие, ровные, белые зубы.

Подойдя, он взял се руку и поднес к губам. Его тоненькие усики защекотали ей пальцы.

– Bonsoir, [1]Анна, – поздоровался он. – Вы, как всегда, прекрасны.

Она улыбнулась в ответ и оказала тоже по-французски:

– А вы, как всегда, галантны, Морис.

Он рассмеялся.

– Как малышка?

– Жаннет уже пять. Она так выросла, что вы ее не узнаете.

– И такая же красивая, как мама.

– Она будет хороша по-своему, – ответила Анна.

– Вот и прекрасно, – сказал Морис. – Раз уж вы мне не достались, подожду ее.

Анна засмеялась.

– Боюсь, ждать придется очень долго. Он как-то странно взглянул на нее.

– Придется перебиваться тем, что попадется.

– Вольфганг ждет в библиотеке, – сказала она. – Я провожу вас.

Он подождал, пока она поднялась на несколько ступенек, и пошел следом. Все время, пока они поднимались по лестнице, он следил за ее чувственным телом под тонким шелком платья.

Мужчины пожали друг другу руки. При этом Вольфганг щелкнул каблуками и наклонил голову, а Морис, как истинный француз, поклонился. Говорили они по-английски, причем каждый считал, что владеет им лучше, чем собеседник. Ни один не хотел дать другому преимущества, позволив говорить на родном языке.

– Как там Париж? – спросил Вольфганг.

– Стал совсем американским, – ответил Морис. – Шоколадки, сигареты, жвачка. Не такой, как раньше.

Вольфганг немного помолчал.

– По крайней мере там нет русских. С Германией покончено.

Морис только сочувственно кивнул.

Анна, до сих пор сидевшая молча, направилась к двери.

– Я принесу кофе.

Они подождали, пока за ней закрылась дверь. Вольфганг направился к буфету.

– Водка? Коньяк?

– Коньяк.

Вольфганг плеснул в бокал Курвуазье и протянул Морису. Потом налил себе водки. Он жестом показал Морису на кресло, а сам сел напротив, по другую сторону низенького кофейного столика.

– Бумаги принесли? – спросил он.

Морис утвердительно кивнул и открыл небольшой кожаный портфель, с которым пришел.

– Все здесь. – Он разложил на кофейном столике документы, напечатанные на голубой бумаге и скрепленные печатью нотариуса. – Надеюсь, все в порядке. Все фирмы переведены на имя Анны, как вы просили.

Вольфганг взял один из документов и бегло просмотрел его. Обычная юридическая абракадабра, в которой невозможно разобраться, не важно, на каком языке это написано. Морис взглянул на него.

– Вы уверены, что именно этого хотите? Можно сейчас сжечь эти бумаги, и все останется по-прежнему.

Вольфганг глубоко вздохнул.

– У меня нет выбора. Французы никогда не разрешат мне сохранить за собой эти фирмы, хотя я и приобрел их вполне законным образом во время оккупации. Вернутся евреи и начнут вопить, что я вынудил их продать.

Морис согласно кивнул.

– Неблагодарные ублюдки. Значительно разумнее было бы не миндальничать с ними. Многие не просто отбирали у них компании, но и отправляли бывших владельцев в концлагеря. Вы же дали им возможность спастись.

Они помолчали. Потом Морис взглянул на Вольфганга.

– Что вы теперь собираетесь делать?

– Уеду в Латинскую Америку, – ответил немец. – Жена и дети уже там. Мне нельзя здесь больше оставаться. Рано или поздно мое имя всплывет, меня заставят вернуться в Германию и предстать перед судом. А швейцарцы внезапно выяснят, что я персона нон грата.