Дмитрий Таганов - Россия, лихие годы - рейдерский захват

– Что делать надо?

– Да ничего. Постоишь, поглядишь. Рубашечку белую только одень и галстучек. Чокнемся шампанским, и гори все огнем, отработал я свое.

– Хорошо, приду. – Я взялся за торт. Я терял от отпуска еще пару дней, но я бы прояснил кое-что для себя. Да и деньги… – Сразу в ваш кабинет?

– Позвони сначала. Потрись там рядом да вокруг, может, заметишь подозрительное что.

– Задание не ясно, но приду. – Я встал из-за стола и поблагодарил.

– А ты, Коля, знаешь? – вчера опять без мордобоя не обошлось. Устал я от всего… Нашли на улице работягу нашего, недалеко от завода, – сначала думали пьяный, – ан нет, живого места на нем не осталось. На собрании тоже был… В больнице теперь.

– Кто?

– Один из недовольных… да ты с ним рядом в зале сидел. Уволенный. Скандалист. За что били – сам догадайся.

Софронов плеснул себе еще из бутылки и резко опрокинул граненый стакан. Громко выдохнул, и невесело мне улыбнулся. Таким он мне навсегда и запомнился. Больше его живым я не видел.

На обратной дороге я остановился на обочине и позвонил в справочную скорой помощи. Фамилию этого Сереги я сумел-таки вспомнить – ее называл из списка председатель собрания. Серега лежал в Первой Градской, в отделении челюстно-лицевой хирургии. В справочной мне ответили: "Операцию перенес хорошо, состояние удовлетворительное, посещения пока запрещены".

Во вторник утром я подкатил к заводскому забору и приковал мотоцикл к знакомой ржавой петле. Из проходной позвонил Софронову и услыхал его недовольный голос:

– Ничего пока не делай. Походи по этажу, погуляй. Занят я, – и он повесил трубку.

Я шел по заводской территории и оглядывал унылые виды. С насыпей песка и щебня ветерок срывал пыль и кружил ее по асфальту. Громоздкая техника, застывшая в последних трудовых усилиях, и безлюдье – все это напоминало какой-то "конец света" или последний день динозавров. Возможно, все было естественно: начало, конец, и снова какое-нибудь начало, не всегда понятное для нас и доброе. Чтобы сломалось и умерло старое, в природе есть хищники, коршуны, всякие падальщики. В людских делах – то же самое, те же персонажи. Сейчас они собрались на третьем этаже заводоуправления, теснясь вокруг полумертвой жертвы, когтями подтаскивая себе кусок пожирнее.

В просторном конференц-зале накрыт праздничный стол, и нарядные девушки весело порхают вокруг него, готовят фуршет. Вдоль окон стоят и вежливо скучают приглашенные, – но то были приглашенные второго круга, не самые важные. Я зашел и постоял тут, наблюдая с минуту, как девушки с милыми улыбками наводили последний лоск, изредка юркая в небольшую дверь. Там была какая-то подсобка, откуда и появлялась на свет вся эта съестная роскошь. Постоял я у окна, поглядел на унылый заводской двор, почувствовав себя здесь без дела полным дураком, вышел обратно в коридор. Напротив – дверь с табличкой "Главный юрист". Плотно закрыта, но оттуда слышен возбужденный говор и шуршание бумаг. Прошел мимо наглухо закрытых и знакомых мне дверей директорского кабинета и встал в торце коридора, у окна. Через минуту хлопок дверей за моей спиной – от директора выскочил Портной, и, не обернувшись, не заметив на меня, скрылся за дверью юриста.

На часах было без девяти минут час. Вокруг было очень тихо, но по всему чувствовалась неуловимая напряженность. Потом мне пришлось поминутно вспоминать эти события, – где я был, и что делал, – и все это записывал в своих показаниях.

Прогулочной, вальяжной походкой я вернулся обратно к охранникам, и те настороженно понаблюдали за мной. Здесь я повернулся и медленно пошел обратно. За моей спиной из директорского кабинета кто-то еще вышел и сразу скрылся в другой двери. У окна, в конце коридора, я толкнул дверь туалета и вошел в него. Когда ездишь на мотоцикле в городе, даже в хорошую погоду пыль оказывается повсюду, где лицо не укрыто шлемом или стеклом. Щеки, подбородок, становятся, если и не серые, то всегда ощутимо грязные, их всегда хочется тщательно вымыть с мылом. Этим я и занялся в последние до события минуты, памятуя о торжественности предстоящего события, и для чего я надел свежую рубашку и галстук. Но мыл я лицо поспешно, – залил водой рубашку, пришлось ее снимать и держать минуты две над сушилкой.

Я вышел из туалета, когда на моих часах было уже без трех минут, и я сразу прошел в зал. Здесь было уже людно. Стол блистал, но девушки умели находить в нем что-то еще незаконченное, или, может быть, им просто не хотелось возвращаться обратно к скучным бумагам. Приглашенные так же молча кучковались вдоль окон. Почти всех я уже где-то видел: теперь тут собрался весь субботний президиум, все замы, юрист, знакомая мне компания Портного, и сам он стоял тут же. Не было только хозяина – директора. Я прошелся по залу, избегая контакта глазами и необходимости кому-нибудь кивать или улыбаться. Для них я был здесь никто, нижний чин, охранник. Один только Портной понаблюдал за мной темными холодными глазами.