Андрей Воронин - Спецназовец. Точка дислокации

— А ты как думал? Двадцать пять лет беспорочной службы, а на горизонте ничего, кроме пенсии, — это, по-твоему, то, ради чего стоило жить и работать?! Думаешь, мне охота сидеть на кефире и наблюдать, как твои земляки швыряются миллионами направо и налево и ведут себя в моем городе как законные хозяева?! Вас давно пора собрать в кучу, загнать обратно на ваш Кавказ и обнести колючей проволокой в шесть рядов, чтоб ни одна небритая собака наружу не просочилась. А еще лучше — сровнять с землей и заасфальтировать. И чем раньше вы снова возьметесь за оружие, тем скорее это случится. Но прежде чем вас, наконец, научат знать свое место, вы успеете пополнить мой бюджет. Существенно пополнить! Это произойдет в любом случае, Магомед, и я предлагаю тебе заранее принять мою сторону — сторону победителя. Тем более что тебе к этому не привыкать, твое сотрудничество с федералами — главное, за что тебя так ненавидят Исмагиловы, да и не они одни. Ну, сам подумай, на кой ляд тебе сдался этот заводишко в Махачкале? От него же ничего, кроме проблем, не дождешься. А доля в моем бизнесе — это миллионы евро. Десятки миллионов! Твои внуки и правнуки станут всегда признательны тебе за мудрость, благодаря которой ты обеспечил им безбедное существование. Подумай хорошенько, Магомед! В конце концов, хочешь построить с Шапошниковым этот свой завод — стройте на здоровье. Будет, по крайней мере, что со вкусом взорвать, когда придет время. Это все детали, которые можно менять хоть так, хоть этак. Главное для меня сейчас — твое принципиальное согласие.

— Ты ошибаешься, — возразил Расулов. Он заметно помрачнел, но говорил по-прежнему спокойно и рассудительно, как будто не сидел прикованный наручниками к стене в подвале генеральской дачи под Москвой, а пил чай на веранде собственного дома в Махачкале. — Мое согласие или несогласие ничего для тебя не меняет. Может быть, все будет так, как ты говоришь, а может быть, и нет, но ты этого уже не узнаешь. Ты — покойник, Курбаши, а я не заключаю сделок с мертвецами.

— Ах да, я же не все сказал, — спохватился Курбанов. — Совсем из головы вылетело. Человек, который возглавлял отправленную за тобой группу, убит пару часов назад. Он был единственный из них, кто хоть чего-то стоил, остальные — просто пушечное мясо, более или менее квалифицированные исполнители. Теперь они просто разбредутся по домам, будут пить водку до полного посинения, рвать на себе рубахи и грозиться, что отомстят за командира. Так и будут грозиться, пока не сдохнут от белой горячки. А если все-таки попробуют что-то предпринять, пусть пеняют на себя. Тебе не на что надеяться, старый глупый пес, и твои угрозы в мой адрес — пустой звук, безобидное сотрясение воздуха. Твой Шапошников уже просто не успеет ничего для тебя сделать. Его единственный козырь бит, действовать по официальным каналам он не может, потому что это почти неминуемо приведет к взрыву, которого его кремлевские покровители так стремятся избежать. Так что выбор у тебя невелик: либо принять мое предложение, либо сдохнуть. Черт, я вообще не понимаю, зачем с тобой вожусь! Шлепнуть тебя, свалить это на Шапошникова, потом шлепнуть его, свалить это на твоих родственников, и пошло и поехало — кошка за Жучку, Жучка за внучку… А? Что скажешь, уважаемый Магомед?

— Да, это меняет дело, — помолчав, неохотно признал Расулов. — Мне надо подумать.

— Думай, Магомед. Даю тебе ровно сутки. Завтра вечером в это же время ты станешь либо моим компаньоном, либо куском мертвечины в придорожной канаве. Думаю, бродячие собаки успеют хорошенько полакомиться тобой, прежде чем кто-нибудь найдет твое тело. И моли своего Аллаха, чтобы это были именно собаки, а не свиньи! Хорош конец для правоверного мусульманина, не правда ли?

Он встал и, посмеиваясь над собственной шуткой, вышел из камеры. Явившийся вместо него охранник вынес стул, освободил пленника от наручников и вышел. Щелкнул электрический замок, из коридора послышались удаляющиеся шаги и глухой лязг стальной решетки, преграждавшей выход из подвала. Когда в камере снова воцарилась тишина, Магомед Расулов лег на кровать и, глядя в потолок, стал мысленно прощаться со всеми, кого знал и любил.

Когда Жук выгрузился из пропахшего потом, чесноком и несвежими носками салона, была уже глубокая ночь. Несмотря на это, на заставленной потрепанными рейсовыми автобусами парковке около рынка яблоку негде было упасть. Яркие ртутные фонари заливали все вокруг своим мертвенным зеленовато-голубым светом, скверно одетые люди, почти сплошь мусульмане, суетились вокруг, как обитатели разворошенного муравейника, — волочили куда-то неподъемные клетчатые баулы, катили тележки, нагруженные все теми же баулами, толкались, ссорились, пили чай из пластиковых стаканчиков, курили или, собравшись кучками, что-то обсуждали. Слышались гортанные оклики, повсюду звучала чужая речь; табачный дым, смешиваясь с гарью дизельных выхлопов, поднимался к мутному небу и плавал под фонарями рваными сизыми космами. Все это немного напоминало плацдарм, захваченный вторгшимся на территорию России агрессором, в ночь накануне большого наступления.