Найо Марш - Однажды в Риме. Обманчивый блеск мишуры [сборник - 26, 27]

Солнце, словно ради контраста с итогами следствия, вышло из-за туч и ярко засияло, растопляя декабрьский снег.

— Знаете, она ведь такая красивая. — Хилари обращался к Трой. — Красота, наверное, меня и сбила с толку. То есть все эти ее… странные поступки и скучные разговоры… Я смотрел на них сквозь призму внешней прелести. Сквозь такую призму они казались даже милыми… Или скорее я их вообще не замечал. — На минуту он погрузился в задумчивость. Легкая, едва заметная ухмылка, столь проницательно подмеченная Трой на портрете, тронула уголки его губ. — Все это ужасно, и в некотором смысле я, конечно, потрясен. Но… как я понял по тому, что рассказали дядя Блошка и тетя Клумба, она мне долго и нагло врала. Насчет рода Тоттенхэмов и прочей ерунды.

— Она понимала, что вы именно так отреагируете, — заметила Трой.

— А как же иначе? Я — жуткий сноб, до мозга костей. Но бог с ним, а вот Маулта… Маулта! Своего отца…

— Она не знала, что он ее отец, — сказал Аллейн.

Хилари так и взвился.

— Она вам призналась?! — рявкнул он.

— Из ее слов многое стало ясно, — произнес детектив сдержанно. Билл-Тасман не сводил с него взгляда. — Крессида знала, что документы, относящиеся к обстоятельствам ее рождения, лежат в походном сундучке. Полковник сам ей об этом обмолвился, когда убеждал раскрыть вам глаза. И вот, в один прекрасный момент, когда опекун, как она полагала, находился уже в нижней гардеробной, ожидая ее прихода, а все остальные собрались в библиотеке перед рождественским представлением, Крессида попыталась взломать заветный ящик кочергой. Маулт, уже в парике и мантии, как раз уложил хозяина на кровать, вернулся в гардеробную ждать сигнала от Винсента и застал ее за этим занятием. И вот развязка: камердинер уже успел сильно выпить, был возбужден и сам ей все выложил! Внизу загремели колокольчики, пьянчуга выглянул в окно, выискивая глазами садовника, ну а дочь ударила его той же кочергой.

— Значит, это вышло неумышленно, — быстро заключил Хилари. — То есть непреднамеренно. Как бы рефлекторно? Да?

— Можно и так сказать.

— Что ж, хоть это радует. Как и то, что хоть на несчастного дядю Блошку она не покушалась. Слава небесам!

Аллейн промолчал. «Упоминать на суде о клине в задвижке окна и спрятанных таблетках полковника особых причин нет», — подумал он.

— Адвокаты, наверное, попробуют изменить формулировку обвинения на «непредумышленное убийство».

— Сколько ей… полагается?

— Трудно сказать. Возможно, и выкрутится…

Хилари посмотрел на детектива с тревогой.

— Но не полностью, конечно, — добавил Аллейн.

— Еще ведь в каком-то смысле, — осторожно заметил Билл-Тасман после паузы, — мои бедняги — Винсент и компания… соучаствовали.

— В каком-то смысле, пожалуй.

— Да, — торопливо произнес Хилари, — но одно дело наводнить дом людьми, скажем так, однажды оступившимися, в качестве слуг, и совсем другое… Впрочем… — тут он замолчал и задумался.

— Наверное, нам пора, Рори, — вмешалась Трой.

Владелец поместья тут же рассыпался в благодарностях, похвалах портрету, извинениях и выражениях своего благорасположения.

Аллейны уже отъехали довольно далеко, а он все еще стоял в лучах холодного зимнего солнца, величественно, по-хозяйски опираясь на парапет главного крыльца-террасы. Мервин и Катберт, помогавшие гостям с багажом, почтительно застыли на заднем плане. В последний момент Трой успела заметить, как к этой троице присоединились Форрестеры с мистером Смитом, и помахала им рукой.

— У них там, кажется, намечается веселая отходная вечеринка, — сказала она мужу.

— Знаешь, — спросил тот, — что имел в виду Хилари? Под этой, последней фразой?

— Что же?

— Что, когда Крессида выйдет на свободу, она сможет претендовать на место в «Алебардах». Не на то, правда, на какое рассчитывала. Возможно, горничной. На льготных условиях.

— Рори!

— Готов биться об заклад!

У. Шекспир , «Буря», акт II, сцена 2. Пер. М. Донского.

Подождите! Сколько с меня? ( итал. )

Хватит! — … дайте пройти… — Я сейчас уйду… — Я не хочу говорить. — Это не я сделал… — Убирайся! Дурак! (итал.)

Бедняжка! (итал.)

По легенде, ученый обратился к своему питомцу с этой фразой, когда его пес по кличке Даймонд опрокинул свечу — и в результате сгорели записи об экспериментах, проводившихся в течение двадцати лет.