Стивен Кинг - Детки в клетке (сборник)

Дарси кивнула. Иногда такие развалины бродили по улицам — бумажный пакет зажат под мышкой или засунут под ветхое пальто.

— Он всегда останавливался в номере одиннадцать шестьдесят три — угловом, с видом на Крайслер-билдинг, и убиралась у него всегда я. Со временем он меня даже по имени стал называть, только это ничего не значило: оно же у меня к форме пришпилено, вот он и читал, только и всего. И не верю, что он хоть разочек меня по-настоящему увидел. До шестидесятого года он, когда уезжал, всегда оставлял на телевизоре два доллара. Потом, до шестьдесят четвертого, уже три. А под самый конец — пять. По тому времени чаевые очень хорошие, но давал-то он их не мне, а просто соблюдал обычай. Обычаи для таких, как он, важнее всего. На чай он давал по той же причине, по какой открывал дверь перед дамой, по той же причине, по какой наверняка прятал под подушку выпавший молочный зуб, когда малышом был. С той только разницей, что я была феей по части уборки, а не феей по части зубов.

Он приезжал переговорить с издателями, а иногда так и с киношниками, и с телевизионщиками, обзванивал своих приятелей — тоже издателей либо агентов или писателей вроде него самого — и устраивал вечеринку. Это уж обязательно. Чаще я про них узнавала по мусору, какой на другой день выгребала, — десятки пустых бутылок (почти сплошь «Джек Дэниэлс»), миллионы окурков, мокрые полотенца в раковинах и в ванне, повсюду остатки закусок, поданных в номер. Один раз пришлось выгребать из унитаза целое блюдо вывернутых туда больших креветок. Ну и кольца от стаканов и бокалов, где только можно. А на диване и на полу люди храпят. Не всегда, но часто.

Так обычно бывало, но иногда они все еще праздновали, когда я в половине одиннадцатого утра начинала уборку. Он меня впустит, и я наведу немножко порядка вокруг них. Женщин на этих вечерушках не бывало, одни мужики. И они только пили да про войну вспоминали. Как попали на войну. С кем были знакомы на войне. Где побывали на войне. Кого убили на войне. О том, чего они на войне насмотрелись, своим женам рассказать они никак не могли (ну а черная горничная что-нибудь услышит, так и ладно). Иногда — но не часто — они, кроме того, играли в покер по-крупному, но они и тогда говорили про войну и пока ставили и поднимали ставки, и блефовали, и открывались. Пятеро или там шестеро мужиков, совсем красные, как у белых лица краснеют, когда они за воротник зальют по-настоящему, сидят вокруг столика со стеклянной крышкой, рубашки расстегнуты, галстуки развязаны, а на столике денег столько, что женщине вроде меня за всю жизнь не заработать. И уж как они говорили про свою войну! Говорили про нее, как девушки говорят про своих милых и своих женихов.

Дарси сказала, что не понимает, почему администрация не вышвырнула Джеффриса, какой он там ни знаменитый писатель — они же и теперь к таким загулам строги, а прежде еще строже были, как она слышала.

— Нет-нет-нет, — сказала Марта, чуть улыбнувшись. — Ты не так поняла. Ты решила, что он и его приятели веселились на манер рок-групп — номер вверх дном переворачивали, диваны из окон выкидывали. Джеффрис же не был простым рядовым, как мой Пит. Учился в Уэст-Пойнте, пошел на войну лейтенантом, вернулся майором. Он же был ари-сто-крат, происходил из старинного южного рода с фамильным домом, увешанным старыми портретами — все на лошадях сидят, и вид благородный, дальше некуда. Умел галстук завязывать на четыре разных узла и знал, как нагнуться над ручкой дамы, чтобы ее поцеловать. Аристократ был, можешь мне поверить.

Пока Марта произносила это слово, ее губы чуть искривились в улыбке — и горькой, и насмешливой.

— Он и его приятели иногда шумели, но очень редко буянили — тут есть разница, только объяснить, в чем она, трудно — и никогда контроля над собой не теряли. Если из соседнего номера жаловались — его номер был угловым, с одной только смежной стеной — и дежурный звонил мистеру Джеффрису в номер и просил, чтобы он и его гости вели себя чуть потише, так они сразу переставали шуметь. Понимаешь?

— Да.

— И это не все. Аристократичный отель может пойти навстречу людям вроде мистера Джеффриса. Может оградить их. Пусть себе веселятся и ублажаются выпивкой, картами, а то и наркотиками.

— Он принимал наркотики?

— Черт! Я не знаю. Под конец у него полно было всяких снадобий, но все с рецептами. Я просто говорю, что аристократичность, то есть как ее понимает белый джентльмен с Юга, моет руку аристократичности. Он много лет останавливался в «Ле Пале», и ты можешь подумать, будто для администрации было важно, что он знаменитый писатель, но потому только, что ты в «Ле Пале» работаешь меньше, чем я. Нет, его знаменитость была для них важна, но только вроде глазури на пироге. Куда важнее было, что он много лет у них останавливался, как в свое время его отец, у которого под Портвилем земли было хоть отбавляй. Те, кто тогда управлял отелем, верили в традиции. Я знаю, что нынешние говорят, будто они верят в традиции и, может, не врут, когда это им на руку. Но те верили по-настоящему. Когда они узнавали, что мистер Джеффрис едет в Нью-Йорк из Бирмингема «Южным экспрессом», номер, соседний с этим угловым, сразу становился свободным, разве что отель был набит под самую крышу. И они никогда не ставили ему в счет соседний пустой номер, а просто избавляли его от неприятной необходимости говорить своим приятелям, чтобы они вели себя потише.