Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

С Одноглазом было покончено.

Мэтью упал лицом вперед на окровавленную траву и закрыл глаза. Уже на грани беспамятства ему послышался высокий, пронзительный крик: «Хайиииии! Хайиииии! Хайиииии!» Это кричит стервятник, подумал он. Стервятник, пикирующий с высоты.

Устал. Очень… очень… устал. Рейчел. Что… будет… с…

Пикирующий стервятник.

Крик «Хайиииии! Хайиииии! Хайеееее!».

И Мэтью почувствовал, что удаляется от земли к тем неведомым областям, куда очень многие отправились до него, чтобы уже никогда не вернуться.

Первым ощущением Мэтью при спуске в адскую бездну оказался запах. Резкий, как потная вонь демона, только намного противнее. Он вонзился в ноздри, подобно раскаленным спицам, и проник до задней стенки горла. Мэтью вдруг обнаружил, что все его тело сотрясается от приступа кашля, вероятно продолжавшегося уже долгое время.

Когда запах несколько ослаб, а кашель стих, он попытался открыть глаза. Веки были тяжелыми, словно на них давили монеты, предназначенные для Харона за перевозку через Стикс. Поднять веки так и не удалось. Зато вернулся слух, и он услышал голос, то взлетавший, то падавший, — без сомнения, это была первая из неисчислимого множества душ, оплакивающих свою скорбную участь. По звучанию это имело некоторое сходство с латинским, однако латынь — это ведь Божий язык. Скорее, это мог быть греческий — он все-таки ближе к мирской суете.

А еще через несколько вздохов Мэтью познакомился и с адскими пытками в дополнение к запаху. Яростная, пронизывающая, раскаленная добела боль начала терзать его левое плечо и руку. Следом боль перекинулась на левые ребра. Болел и лоб, но все же терпимо по сравнению с прочим. Он вновь попытался открыть глаза — и вновь неудачно.

Он не мог пошевелиться, как будто скованный вечным проклятием. Хотя сделал ли он хоть одну попытку шевельнуться? В этом Мэтью не был уверен.

Боль усиливалась с каждой секундой, и он предпочел оставаться неподвижным, сохраняя энергию, которая наверняка еще понадобится, когда настанет время идти долиной адских мук. Он услышал характерное потрескивание огня — ну как же без этого! — и ощутил ужасный, всеохватный жар, словно его уже распластали на адской сковороде.

Но постепенно в нем брало верх иное чувство — гнев, уже готовый вспыхнуть и переродиться в пламенную ярость, более чем уместную в данной обстановке.

Он всегда считал себя христианином и старался, как мог, следовать путем Господним. Но то, что он без всякого разбирательства и объяснений был низвергнут в адское пекло, указывало на наличие за ним неоспоримого и непростительного греха. Отсюда и нарастающий гнев при попытке понять, что же он такого натворил, чтобы сюда попасть? Якшался с беспризорными сорванцами в манхэттенской гавани? Запустил «конским яблоком» в затылок торгашу? Стянул несколько монеток из грязного кармана спящего пьянчуги? Или это какой-то из недавних проступков — например, когда он забрался в сарай Сета Хэзелтона и раскроил рожу последнего жестяным фонарем? Да, это грех посерьезнее. В таком случае он обязательно дождется здесь этого любителя кобылок, а ко времени его прибытия попробует подняться в иерархии здешних крючкотворов и казуистов.

Теперь боль стала уже нестерпимой. Мэтью крепко сжал зубы, чувствуя, что из пересохшей глотки вот-вот вырвется крик. Сдерживать его дальше он не мог. Но если он закричит, что подумает вся эта дьявольская братия о его стойкости?

Рот открылся, однако наружу вышел не крик, а лишь какой-то сухой скрежет. Впрочем, и этого хватило, чтобы исчерпать запас его сил. Одновременно умолк бормотавший поблизости голос.

Рука — настолько загрубелая, что на ощупь ее можно было бы спутать с древесной корой, — коснулась лица Мэтью и прошлась от подбородка по правой щеке. Возобновилось напевное бормотание на все том же неизвестном языке. Что-то жесткое — должно быть, кончики большого и указательного пальцев — добралось до его правого глаза и попробовало поднять веко. Мэтью эта слепота уже осточертела. Застонав от усилия, он сам заставил свои глаза открыться.

И сразу же об этом пожалел. В пляшущем красном свете и клубах адского дыма ему явилось воистину демоническое создание. У того было узкое коричневое лицо с вытянутым подбородком, маленькие черные глаза и морщинистая, как кора столетнего дерева, кожа. На впалых щеках синели узоры в виде спиралей, а на лбу был намалеван третий глаз — ярко-желтый, как солнце. С продетых сквозь мочки ушей крючков свисали желуди и раковины улиток. Голова была гладко выбрита — за исключением пучка седых волос на затылке — и украшена зелеными листьями и косточками мелких животных.