Роберт Маккаммон - Зов ночной птицы

— Есть тут кто? — спросил он уже не очень уверенно. — Если ты здесь, лучше покажись, не то с моим топором спознаешься!

Хэзелтон отошел от стойла и вновь попал в поле зрения Мэтью. Остановившись посреди сарая, он склонил голову набок; рука с кувшином повисла вдоль тела.

— Я тебя отпущу! — заявил он. — Ладно, выходи давай!

Искушение было велико, но Мэтью побоялся, что даже пьяный и нетвердо стоящий на ногах кузнец сумеет перехватить его при попытке добежать до двери. Лучше было переждать до его ухода.

Хэзелтон ничего не говорил и не двигался на протяжении целой минуты. Наконец он поднес ко рту кувшин и, допив остатки, с размаху швырнул его в стену почти над самой головой Мэтью. Кувшин ударился о доски и упал на пол, расколовшись на пять или шесть частей, а испуганные лошади начали ржать и взбрыкивать в своих стойлах.

— К черту! — проорал Хэзелтон, развернулся и вышел наружу, оставив дверь нараспашку.

Теперь перед Мэтью встал опасный выбор: выскочить наружу с риском попасть в лапы поджидающего за дверью Хэзелтона или остаться там, где лежал? Он выбрал второй вариант и воспользовался паузой для того, чтобы поглубже зарыться в унавоженную солому.

Через пару минут явился Хэзелтон с зажженным фонарем, стекло которого, впрочем, настолько закоптилось, что как источник света его можно было не принимать в расчет. Если фонарь не очень испугал Мэтью, то этого нельзя было сказать о топорике в правой руке Хэзелтона.

Мэтью сделал глубокий вдох и беззвучно выдохнул, притаившись под покровом из соломы и навоза. Хэзелтон, пошатываясь, начал обход сарая. Тусклый фонарь он держал перед собой, а руку с топором занес в готовности раскроить вражеский череп. Он пнул ближайшую кучу соломы с такой силой, что мог бы сломать ребра Мэтью, подвернись он под этот удар. Затем, изрыгая проклятья, Хэзелтон еще и потоптался на разворошенной соломе. Сделав передышку, он поднял фонарь над головой. Сквозь прикрывающую лицо солому Мэтью разглядел отблеск чахлого свечного огонька в глазах кузнеца и убедился, что тот смотрит в его сторону.

«Лежи тихо! — скомандовал себе Мэтью. — Не шевелись, ради Бога!»

И ради целостности своего черепа, мог бы добавить он.

Хэзелтон двинулся прямиком к укрытию Мэтью, топая тяжелыми сапогами. С ужасом осознав, что еще через пару мгновений он попадет под эти сапоги, Мэтью приготовился к броску. Если он резко вскочит с громким воплем и визгом, это может потрясти Хэзелтона, который подастся назад или как минимум оторопеет и промахнется первым ударом.

Мэтью напрягся. Еще пара шагов, и кузнец на него наступит.

И вдруг: хрясь!

Хэзелтон замер, стоя по колено в соломе. Затем нагнулся и пошарил рукой внизу. Мэтью знал причину треска — это лопнуло раздавленное стекло фонаря, лежавшего всего в нескольких дюймах от кончиков его пальцев. Инстинктивно Мэтью сжал руку в кулак.

Кузнец обнаружил предмет, на который наступил. Он за ручку поднял фонарь с пола и принялся его разглядывать. Потянулось долгое, зловещее молчание. Мэтью ждал, стиснув зубы, но его выдержка быстро иссякала.

И вдруг Хэзелтон хмыкнул.

— Люси, я нашел этот чертов фонарь! — объявил он. — И ведь хорошая была вещь! Вот же невезуха!

Он с презрением отшвырнул теперь уже негодную находку, и Мэтью догадался, что пьянчуга спутал этот фонарь со своим собственным, ранее куда-то запропастившимся. А ведь сообрази он потрогать еще теплые осколки стекла, дело могло бы принять другой оборот. Но кузнец уже развернулся и побрел по соломе к центру сарая, на голый земляной пол, дав Мэтью перевести дух после того, как он чуть-чуть не попался.

Но, как говорят, «чуть-чуть» не считается. Мэтью начал дышать свободнее, но вздохнуть полной грудью он смог бы лишь после ухода Хэзелтона. И тут его, под стать удару обухом топора по лбу, огорошила новая мысль: если Хэзелтон уйдет и запрет дверь снаружи, он окажется в западне. А когда хозяин вернется — на рассвете или позднее, — встречи с ним все равно избежать не удастся! Лучше удрать сейчас, пока есть возможность, подумал Мэтью. Однако бегство затрудняли эти залежи соломы. То, что сейчас послужило ему укрытием, потом могло стать серьезной помехой.

Между тем его внимание вновь переключилось на кузнеца, который повесил фонарь на вбитый в стену колышек рядом с дальним стойлом и обратился к лошади — судя по всему, его любимице.

— Моя милая Люси! — говорил он заплетающимся языком. — Моя славная, прекрасная девочка! Ты ведь любишь меня, верно? Да, я знаю, что любишь!