Елена Арсеньева - Загадка воскресшей царевны

– Не забывай меня!

– Никогда, – беззвучно шевельнул он губами, зная, что и она услышала его ответ.

Слабая улыбка, легкий прощальный взмах маленькой руки… И только стеклянная темнота тускло замерцала перед глазами Анатолия.

Он оставался на балконе до тех пор, пока не затих стремительный бег ее ног вниз по лестнице, пока не хлопнули двери, пока не взревел, не отдалился, а потом снова не умолк, растворившись в ночи, рокот мотора автомобиля, увозившего девушку, которую – Анатолий теперь это знал так же точно, как если бы прочел по звездам свою судьбу! – он будет любить и искать всю свою жизнь.

Нескоро он нашел в себе силы спуститься с ее балкона, пройти через сад, уже не таясь, и приблизиться к дому родителей.

На террасе горела лампа: свеча слабо озаряла через желтый стеклянный абажур лицо Дмитрия Ильича, сидевшего около стола. Ночные бледные бабочки вились около лампы; некоторые приникали к раскаленному абажуру и тотчас падали замертво на стол.

– Уехали? – спокойно спросил Дмитрий Ильич.

– Уехали, – так же спокойно ответил Анатолий и пошел было к лестнице. Ему хотелось подняться по ступенькам, уйти наверх, остаться одному, прижать к груди драгоценнейшее воспоминание так, как несколько минут назад прижимал Аню, однако отец приказал:

– Садись. Я тебе расскажу… Теперь я могу рассказать, кто они, Филатовы. Они позволили – ради того, чтобы ты понял: об этом надо молчать. Этого требуют интересы России. Ты должен дать мне слово, что никто никогда не узнает эту тайну.

– Даю слово, – поклялся Анатолий, но что-то сдавило сердце, и стало страшно.

Еще один мотылек в это мгновение упал на стол. Дмитрий Ильич раздраженно смахнул обожженных бабочек со стола, и Анатолию вдруг почудилось, что и он летит на свет любви и тайны, как неразумный мотылек, что и он будет не просто обожжен, но испепелен этим светом, что его точно так же смахнет со стола жизни судьба своей широкой ладонью, как отец смахивает обгорелых мотыльков!

Но пути назад уже не было – Дмитрий Ильич начал свой рассказ.

Боткин помнил, как пару лет тому назад в Берлине появился человек по имени Павел Маврикиевич Подгорский. Оформлял на него документы помощник Боткина, однако Сергей Дмитриевич насторожился, увидев его имя. Вернее, это отчество! Очень может быть, что Подгорских в России было множество, однако Маврикий Подгорский в свое время сотрудничал с особым подразделением Отдельного корпуса жандармов и числился среди доверенных лиц Столыпина. А он, как известно, в бытность свою министром внутренних дел курировал Отдельный корпус жандармов вообще и его секретные операции в частности. Одна из этих секретных операций стала известна Боткину – совершенно случайно – от его друга детства и мужа его двоюродной сестры Ксении, Алексея Бородаева. Операция эта называлась «Вторая семья». Лишь обмолвившись о ней, Бородаев, язык которому развязало неумеренное количество шампанского, немедленно протрезвел и взял с Боткина клятву, что он нигде и никогда не проговорится о деталях этой операции, не то его другу детства немедленно придется пустить себе пулю в лоб, сделав вдовой Ксению и их юного сына Степана.

Боткин поклялся тем более охотно, что считал затею Столыпина совершенно неосуществимым бредом. Однако он запомнил названные Бородаевым фамилии еще нескольких человек, которые самым теснейшим образом занимались этой операцией. Руководителем ее был некто Бойцов, а вместе с Бородаевым со «второй семьей» работали также доктор Гадлевский и тайный агент Подгорский. Имени Гадлевского Боткин не запомнил, а имя Подгорского запало ему в память: Маврикий. Редкое, запоминающееся имя! И вот теперь Боткин держал в руках документы сына этого самого Маврикия Подгорского.

Ну, эмигрант и эмигрант, казалось бы, еще один из множества, которые каждый день проходили перед Боткиным, однако, повинуясь непонятному беспокойству, Сергей Дмитриевич узнал у помощника, когда Подгорскому назначена вторая встреча – для получения необходимых документов на жительство в Берлине, – и принял Павла Маврикиевича Подгорского сам.

Перед ним возник прихрамывающий, до крайности изможденный голубоглазый остроносый молодой человек в потерявшей всякий вид студенческой шинели. Вокруг шеи был намотан толстый вязаный шарф, а поверх него наброшена еще и выношенная женская шаль.

– Это все, что осталось от матушки, – стыдливо пояснил Подгорский. – Она умерла как раз накануне того дня, когда мы должны были бежать в Финляндию.