Елена Арсеньева - Толстая Нан (Императрица Анна Иоанновна)

Сорока села на березовую ветку и с любопытством завертела маленькой головкой.

Анна Иоанновна затаила дыхание. Черно-белые, совершенно как березовая кора, сорочьи перья на солнце отливали изумрудной зеленью. Молодая, гладкая, необычайно красивая сорока! А уж стрекотала она так, что в ушах звенело. Ох и сплетница!

Анна Иоанновна рывком поднялась с кресла и на цыпочках двинулась к окну. Шаг, другой… Скрипнула паркетина под ее увесистой поступью, и придремнувшая было в кресле любимая подруга и статс-дама Анна Федоровна Юшкова вскинулась, ошалело захлопала глазами:

— Ты куда, матушка? Куда?

— На кудыкину гору! — буркнула императрица и, не оборачиваясь, погрозила статс-даме Юшковой кулаком.

Фрейлины Маргарита Монахина и Аграфена Щербатова оказались сообразительней. Повыше подобрав пышные, золотом шитые юбки над голыми ногами, сунутыми в парчовые туфельки (кое-где, правда, уже порванные, но так ведь это дело житейское, парча протирается быстро, туфелек не напасешься, сама императрица предпочитает в своих палатах в кожаных чувяках хаживать), они на цыпочках ринулись к окошку, стараясь ступать как можно тише, чтобы, не дай бог, не спугнуть птицу. Маргарита ловко, бесшумно приотворила фортку, Аграфена же схватила стоявшее в углу подле окошка заряженное ружье и подала государыне.

Анна Иоанновна легко вскинула изукрашенный позолотою приклад к плечу и — бабах! — кажется, даже не целясь, спустила серебряный курок. Птичка кувыркнулась с ветки в глубокий сугроб, наметенный под березою.

Фрейлины во главе с окончательно проснувшейся статс-дамою бурно заплескали в ладоши. Анна Иоанновна довольно кивнула, словно сама себя похвалила, и, не глядя, сунула Аграфене ружье с еще дымящимся стволом. Та, сморщившись от едкого духа, поставила ружье в угол.

Из соседней комнаты уже спешил с пороховницею и шомполом лакей, нарочно назначенный, чтобы чистить и заряжать императрицыны ружья. Возле каждого окошка стояло по такому ружью, потому что Анна Иоанновна страстно любила стрельбу, и никакая случайно замеченная птаха, оказавшаяся, на беду свою, в поле ее зрения, не могла ускользнуть от меткого выстрела. А птах в парки ее дворцов завезли великое множество, от снегирей, коноплянок и голубей до канареек, и они там прижились, свили гнезда… Глупенькие птички ведь не знали, что императрица стреляет без промаха — даже нарочно устроила у себя тир, где ежедневно бьет по целям, — не то за версту облетали бы все Аннины дворцы!

Между тем в окошко было видно: молодой гвардеец, нарочно, как и лакей, приставленный быть начеку и подбирать случайные государынины трофеи, выскочил из боковой уличной дверки и неровно замаршировал по парку, то и дело оскальзываясь гладкими подошвами парадных сапог. Сорочий хвостик жалко торчал из сугроба под березою. Гвардеец схватил птицу, отсалютовал окнам, зная, что за одним из них стоит императрица, и пустился в обратный путь, однако поскользнулся и упал, нелепо задрав длинные ноги в сверкающих сапогах, назначенных для бесшумного шествования по парадным залам, но отнюдь не для торенья троп в снегу. Грохнулся он, видать — тяжело, потому что невольно испустил при этом пронзительный крик, услышанный и в палатах.

— Экая, прости господи, квашня! — пробормотала Анна Юшкова.

Монахина и Щербатова хихикнули, но тотчас же осеклись, взглянув на внезапно помрачневшее лицо императрицы. Ходили слухи, что еще в детстве шут ее матери, царицы Прасковьи Федоровны, при виде такой вот резко нахмурившейся Анны не шутя пугался и вопил:

— Берегитесь! Берегитесь! Вот идет царь Иван Васильевич! — разумея при этом, само собой, не кого иного, как Грозного.

Да уж, подобно сему великому государю, Анна Иоанновна была нравом крутенька и на расправу быстра. Царь Иван Ваське Шибанову, слуге предателя Андрюшки Курбского, ногу осном [1]насквозь проколол, к земле пригвоздив, ну а императрица не далее как неделю назад приказала вздернуть перед окнами дворца повара, который положил в ее кушанье прогорклое масло. Что же ждет гвардейца-увальня за его неловкость? Не иначе велит государыня руки-ноги ему обрубить! Фрейлины поглядели на сурово сведенные брови Анны Иоанновны — и даже зажмурились от страха…

Да, императрица была разгневана. Однако лишь потому, что неловкость бедолаги-солдатика вдруг вызвала воспоминание, которое она считала давно уж похороненным в глубинах памяти. Неприятнейшее и даже отчасти постыдное воспоминание о тех временах, когда она звалась герцогиней Курляндской, жила в унылой, Богом позабытой Митаве и была по уши, по самые их кончики, нет, куда сильней — с головкой, ручками и ножками влюблена в графа Морица Саксонского.