Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Подъехали две коляски. На переднюю посадили трепещущего Гершуни, по бокам — двое конвоиров. Наручники надевать не стали — уж очень пуглив и хлипок клиент.

Гершуни отвезли в Старокиевский полицейский участок. Сюда прибыл ротмистр Спиридович, и он с трудом скрывал приятное волнение. Приказал:

— Обыскать! — и уселся за стол.

Попов обнаружил браунинг:

— О, да тут заряжено на все семь! Господин ротмистр, в портфеле два паспорта на имя мещанина Рафаила Натанова Рода, из коих один заграничный. Вот печатные листки — прокламации! Пузырек с какой-то остропахнущей жидкостью, вроде мозолина. Две памятные книжки, э, а это что такое? Да тут ключи к шифровкам! Деньги, ага, целый капитал. — Филер начал считать. — Шесть тысяч двадцать пять целковых, а это какие-то иностранные ассигнации…

— Кто вы такой, как ваша фамилия? — улыбнулся Спиридович.

Гершуни понял: бить не будут. И тогда он истерично завизжал:

— Нет, это вы кто такой?! Я — Род, вот мои паспорта.

— Что ломать комедию? Мы скучали без вас, ожидаючи. Вы — Герш Исаак Ицков, он же Григорий Андреев Гершуни — человек без стыда и совести, посылающий девушек и юношей на верную гибель, диктатор бандитской партии эсеров. Вот, в вашем портфеле мы нашли черновики прокламаций, написанных вашей рукой: об усмирении рабочих в Златоусте, об убийстве губернатора Богдановича. Вы — организатор убийства и автор прокламаций. Кстати, в свое время я присутствовал на вашем допросе у Зубатова. В Москве это было. Вы, помнится, выдали своих товарищей, а еще клялись жизнью родителей, что прекратите преступную деятельность. Обманули. А теперь составим протокол задержания и обыска…

Гершуни сразу сник.

При чтении протокола Гершуни обратил внимание на дату: 13 мая. Криво усмехнулся:

— Жандармам и тринадцатого везет!

Гершуни пытался понять: кто выдал? Неужели Роза Рабинович? Кроме нее, никто не знал. Нет, влюбленная женщина никогда не выдаст. Тогда кто же? И почему никто не встречал? Впрочем, какая теперь разница. Настроение висельное. Веревки не избежать… Но сейчас переполняет другое, душит, хватает за горло ненависть ко всем: к ротмистру в аксельбантах, к шпикам и охране, к собратьям по партии, которые сейчас наслаждаются свободой. Но ненавистней всего — это гнусное государство с рабским народом — Россия… Никогда здесь не будет ни богатства, ни равенства, ни демократии! Душу разъедает запоздалое сожаление: почему, как все нормальные евреи, я вовремя не уехал в Америку? Заработанных на революции денег хватило бы на три жизни, а куда теперь это пойдет? Теперь, когда в карман деньги рекой плывут, придется на нарах париться. Ох, обида жуткая!

Вскоре Гершуни был посажен под охраной на поезд, шедший в Петербург. Учитывая особую опасность преступника, Петербург прибег к исключительной мере — приказал заковать Гершуни в кандалы. Тот не упустил случая и прижался губами к кандалам и нервически крикнул:

— Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Конвойные рассмеялись.

Директор Департамента полиции Лопухин получил от ротмистра Спиридовича соответствующую телеграмму и в свою очередь отправил коменданту Петропавловской крепости Эллису отношение:

«Совершенно секретно.

Милостивый государь Александр Вениаминович, 16 сего мая, около 12 часов ночи, во вверенную Вашему Высокопревосходительству Крепость будет доставлен политический арестованный врач Григорий Андреев Гершуни.

Названный Гершуни представляется одним из самых серьезных революционных деятелей террористов, я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство не отказать в распоряжении о помещении Гершуни в одну из наиболее изолированных камер верхнего этажа бастиона, дабы лишить его всякой возможности сноситься с кем-либо посредством перестукивания, а равно и об усилении за ним надзора во избежание всяких попыток к самоубийству, весьма с его стороны возможных…»

За решеткой Гершуни оказался не один, арест был массовым. Причем многие бывшие соратники — артиллерист Григорьев и его Юлия Юрковская, Людмила Ремянникова, Аарон Вейценфельд и другие — стали «мелко бить хвостом», то есть охотно сотрудничать со следствием, и это весьма огорчило Гершуни.

Прежде он легко посылал на эшафот других, но при мысли, что теперь повесят его самого, становилось страшно до тошноты, до обморока. Впрочем, была слабая надежда, что судить будут не военным судом, а гражданским, там по статье 279 смертная казнь была заменена пожизненной каторгой, а с каторги при хороших деньгах всегда бежать можно. С этой надеждой и жил.