Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

Люба только что родила второго сына. Его назвали Валентином. Азеф представил, что когда сын подрастет, то какой-нибудь негодяй пошлет его на верную гибель. Азеф не выдержал и тоже заплакал.

Итак, бывший студент Балмашов в первые дни марта 1902 года, полные солнечного тепла и ярких красок дружной весны, прибыл в Саратов. Родители безумно любили сына и очень обрадовались его приезду. В ближайший выходной все вместе сходили в Радищевский музей — любовались великолепной живописью. По вечерам, как в детстве, под зеленой лампой читали вслух книги. В субботу вечером, млея от вожделения, гулял по городскому саду с пухленькой смазливой Аней — дочерью священника. Они ели мороженое, пили крюшон, слушали духовой гарнизонный оркестр и с нежностью держались за руки.

Родители видели, что сын Степа необыкновенно подавлен, неразговорчив, но понять причину его печали не могли.

15 марта он отбыл с берегов Волги к хладным финским берегам, хотя накануне, будучи поднадзорным, доложился в жандармском управлении, что едет в Киев.

Путь Балмашова лежал в Выборг. Здесь он проживал на постоялом дворе. Теперь постоянно рядом был учитель и друг Гершуни. Каждый день он накачивал неудачного студента безумными и жестокими идеями. 27 марта Балмашов в магазине готового платья заказал адъютантскую форму, а 1 апреля приобрел шашку, портупею и темляк. Надел все на себя — красавец!

Ранним утром страшного 2 апреля при всем параде Балмашов отправился в Петербург. Рядом для поддержания боевого духа в лакированных сапогах и суконном лапсердаке семенил Гершуни.

Уже в вагоне Балмашов сказал виноватым голосом и отвел глаза:

— Григорий Андреевич! Я шашку забыл на постоялом дворе! Что делать? Без шашки какой я офицер? Теперь дело срывается…

Гершуни скрипнул зубами. Он решил: «Струсил, паразит! Увильнуть хочет, но не выйдет…» Зло осклабился:

— Ишь, удумал чего — срывается! Время в Петербурге найдем, купим новую. Побежите с Мельниковым к Абраму Шафу, это на Вознесенском проспекте, дом под номером пять. Скажете, что я послал.

Балмашов не удержал горестного вздоха.

На Финляндском вокзале их встретили партийные товарищи, ближайшие подручные Гершуни. Один, саратовский немец Крафт, в высоких начищенных ваксой сапогах, которыми он очень гордился, сидел в коляске на кучерском месте, другой, постоянно хихикающий вечный студент Мельников, подсказал:

— Сипягин прибудет в Мариинский дворец в час дня!

Гершуни скривил рот и с презрением посмотрел на Балмашова:

— Что вы скажете за это несчастье: мы, видите ли, потеряли шашку!

Мельников неуместно веселился:

— А портки, хе-хе, не потеряли?

Гершуни строго, как фельдмаршал перед решающим сражением, скомандовал:

— Крафт, твою-то мать, гони на Вознесенский!

Приехали. Вывеска: «Оружейный магазин Шаф и сыновья». Гершуни остался в коляске: на стреме!

Балмашов и Мельников отправились в магазин. Хозяин встретил вежливо:

— Что прикажете, господин офицер!

Не офицерским, скорее заячьим голосом Балмашов пробормотал:

— Господин продавец, я, так сказать, шашку забыл в гостинице…

— И что вы, господин офицер, хочите?

Мельников решил помочь:

— Нам надо ехать на дело… то есть по делу, продайте шашку.

Приказчик широко улыбнулся:

— Вам какую?

Вопрос кошмарный, студент всю жизнь был уверен, что все на свете шашки (в простонародье — «селедки») одинаковые, а тут — какую? Балмашов махнул рукой:

— Самую дешевую, вместе с ножнами!

— Тогда могу предложить «гурду», отличная отделка…

Сунул убийца ассигнации и от сдачи отказался (зачем теперь ему деньги?), прицепил кое-как шашку и скорей на улицу, в коляску прыгнул.

— Давай, Крафт, кати скорей в Мариинский дворец! — приказал Гершуни. — Доставишь и сразу уезжай, не мозоль глаза шпикам, их там обычно много торчит.

Поехали. Гершуни еще за два квартала сказал:

— Останови лошадь, дальше мне ехать стремно! Позволь, Степа, обниму тебя, поцелую. Вот так-то! Сыграть в ящик за свободу народную при публике — радостно и легко. Но принять свой смертный час в застенке, где, кроме врача, священника да палача Филипьева, никого нет, — испытание трудное. Крепись, не поддавайся, мы, друг, с тобою! Каждое мгновение мы будем только думать о тебе. Клянусь честью! Народ твою жертву будет помнить вечно! Дай слово, что не станешь перед сатрапами унижаться и каяться!

Гершуни хотел укрепить дух в молодом человеке, а вышло наоборот — Балмашов занервничал, с трудом из себя выдавил: