Валентин Лавров - Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа

— А меня повесят или расстреляют?

— Ты что, шпион, что ль? Это шпионов и военных расстреливают. А тебя, если повезет и дело выгорит, как славных декабристов — в петельку… Мне один врач рассказывал, что от петельки смерть быстрая и даже приятная, в голове такое замечательное брожение происходит, картины яркие, громкая музыка, словно оркестр играет. Честное слово! Помирать ведь когда-никогда придется, так уж лучше с музыкой. Понял, Степ?

— Понял!

— По рукам?

— По рукам!

— Ну, давай портвейна крымского по бокалу пропустим, дело грядущее обмоем.

— Да, потом уж не удастся. А что, правда приговоренным вино дают?

— Обязательно! Самое лучшее, из царских погребов, в неограниченном количестве. Да сатрапы и не повесят, обосрутся, только так, для вида постращают, а в последний момент помилуют. Вот, мол, какие мы хорошие. Клянусь честью! — Склонился к уху, словно тайну произнес: — Не те нынче времена, чтобы вешать. — И засмеялся: — Если ты нос не повесишь, так и тебя не повесят. Давай еще по одной! Дело решили, теперь Покотилов на меня обидится, что его обошли.

На секретное совещание БО — Боевой организации, Азефа не позвали, зато были приглашены Балмашов и Покотилов. Гершуни объявил свое решение:

— На Сипягина пойдет Степа Балмашов! Поздравляю за такую радость.

Другой кандидат в убийцы, Леша Покотилов, взъярился:

— Как же так, что за обман? Почему Балмашов? Я сам его рекомендовал в партию, теперь мне шиш, а ему такой сладкий кусок — Сипягин! Сипягин-то был мне обещан! Уже забыли? Обманывать нехорошо, Бог накажет.

Гершуни успокаивал:

— Ты на храпок меня не бери! Бога нет — факт наукой доказанный, а ты у партии заслужил. Но мне сердце болит больше за дело, чем за твои амбиции. Тебе хочется дело? Есть у меня оно! Тебе скоро будет дело сколько влезет.

— Не обманете?

— Век революции не видать! Клянусь честью!

И все же Покотилов очень сильно расстроился. Ему не терпелось стать убийцей. По свидетельству очевидцев — Чернова и Гершуни, от сего удручения «у него на лице экзема усилилась, лицо коростой покрылось». Впрочем, дни и этого доброго юноши были сочтены, а в земле не важно, с каким лицом лежать.

Вечером того же дня Азеф неспешно прогуливался по набережной Женевского озера. Издали услыхал звуки — это играл итальянский оркестрик. Азеф подошел ближе. В толпе слушателей по горделивой осанке он узнал Балмашова. Облокотившись на могучий клен, тот внимал изысканной музыке Гаэтано Доницетти.

Азеф коснулся плеча молодого человека, тот вздрогнул, но, узнав Азефа, добродушно улыбнулся, и на щеках сразу обозначились ямочки. Кивнул на музыкантов:

— Прекрасная музыка! Как я люблю увертюру к «Любовному напитку». А вы, Иван Николаевич?

— А я люблю девушек, особенно стройных и худощавых. — Рассмеялся. — Пухленьких и жопастеньких тоже, впрочем, люблю. Прогуляемся?

Они неспешно побрели по набережной, говорили о разных пустяках. Потом перешли по какому-то мостику на остров и оказались возле памятника Жан-Жаку Руссо. Долго стояли, любовались выразительными формами. Азеф задумчиво произнес:

— Руссо прекрасно сказал: «Человек рождается свободным, а повсюду он в цепях».

Балмашов встрепенулся:

— Какая глубокая мысль! — Стал шарить по карманам пиджака, вынул небольшой блокнот, спросил: — У вас не найдется карандаша? Я имею обыкновение записывать умные мысли.

Азеф полез в карман сюртука за карандашом, но Балмашов вдруг обреченно махнул рукой:

— Простите, я все время забываю… Скоро эти записи мне не понадобятся. — После долгой паузы добавил: — Вы человек свой, партийный. Открою, Иван Николаевич, вам тайну. Мне осталось жить совсем недолго. Я пойду на акт, совсем скоро. Мне Григорий Андреевич дело поручает серьезное.

Азефа словно током дернуло, ему до слез стало жаль этого прекрасного юношу. Он взял его за руки, впервые назвал на «ты»:

— Степа, дружок, ты все-таки хорошо подумал? У тебя вся жизнь впереди, ты еще ничего не видел. И ты хочешь единым махом все перечеркнуть? На том свете не будет ни девушек, ни Доницетти, ничего не будет. На кого идешь, милый? Будет ли хоть один шанс из ста спастись?

Балмашов отрицательно покачал головой, на вопрос Азефа не ответил: Гершуни запретил кому-либо сообщать, что убивать надо Сипягина. Вот почему добавил:

— Утром уезжаю в Россию. Мы никогда больше не увидимся. — И тон его был погребальным.

Они обнялись. Азеф поцеловал юношу, у того на глазах блеснули слезы.