Вячеслав Демченко - Четвертый бастион [litres]

Грохот в потолок, должно быть, от особо крупного осколка, слегка привел его в чувство.

– После войны, конечно, – добавил он с виноватой улыбкой, отряхивая с погона желтоватую пыль, и повернулся к штабс-капитану Пустынникову. – Составите компанию?

– Только затем, – оторвался тот от сигареты, которую скручивал с привычной ловкостью, – чтоб вы опять не продули бриллианты в карты прежде, чем отдадите.

Княжна хотела было сопроводить этот его комментарий взглядом, исполненным холодного презрения – как это уже повелось у нее по отношению к вульгарному штабс-капитану, но вдруг сама наткнулась на его взгляд, которого меньше всего ожидала сейчас встретить. Это была та самая заботливая теплота, то сочувствие и даже соболезнование, которого ей так не хватало в последние минуты.

«Господи, неужели Юлия права была…» – эта рассеянная мысль как-то подспудно выплеснула из головы Машеньки молоко с цианидом.

Но она, Машенька, еще, пожалуй, не готова была ее принять, эту несвоевременную мысль.

– Вполне возможно, что так оно и будет, – вдруг без всякой улыбки заявила Юлия, опуская винного цвета вуаль со шляпки, так что огненно-карие глаза ее почти потерялись в этой тревожной красноватой дымке.

– Что? – рассеянно переспросил Виктор.

– Что вам придется ехать в Европу, и даже раньше, чем вы думаете, – произнесла Юлия спокойно, как о совершенном пустяке и даже деле, а не о романтическом мечтанье.

И только штабс-капитан отозвался на эту ее реплику так же буднично, но фразу выдал настолько странную, что Машенька так и не поняла ее смысла.

Как, впрочем, и ответ Юлии Майер.

– Что, опять есть дело для беглого крепостного актера? – спросил штабс-капитан, основательно затянувшись густым дымом.

– И наперсницы светлейшего, – с вызовом дернула «билетная» Майер острым своим подбородком.

– Бог свидетель, лучше бы повоевал еще, – невесело огладил Илья соломенные усы горстью.

– Вы чудесно справлялись с ролью, – согласилась Юлия. – Но ваши солдатские каникулы окончены, господин штабс-капитан, пора на сцену.

Природные дворяне – поручик Соколовский и княжна Мелехова – недоуменно переглянулись. Откуда им было знать?

Откуда им было знать, что незадолго, лет за десять до того, у московского барина графа N, большого поклонника Мельпомены, бежал первейший из его актеров и мало того, что оконфузил графа перед публикой в самый кульминационный момент пиесы: «Коня мне!» и прогрохотал по помосту копытами.

Да и коня-то сдуру заволокли на сцену не только натурального, но и наилучшего, украшение графских конюшен! А проказник на ем махнул в Замоскворечье. Та еще история! Но, впрочем, только ее завязка.

Потому что, вдруг и отчего непонятно, гнев графа был умиротворен и скорым возвращением любимца (коня, конечно), и баснословным выкупом, данным за одаренного холопа (подлеца, естественно), а более всего тем, что выкуп дал один из зрителей скандальной пиесы, не кто иной, как светлейший князь… Да-да, тот самый Меншиков, обруганный нами тут немилосердно и за что угодно, но никак не за недостаток ума и царедворческих талантов. Тут хоть отчерпывай.

Зачем ему понадобился талантливый самородок? Зачем был отправлен в учебный карабинерный полк? Где был после? Куда отправятся теперь? Вопросов не счесть, но тут записки нашего хроникера обрываются…

На IV бастионе минута затишья – артиллеристский огонь с Зеленой горки англичане перенесли на пятый. И теперь артиллерии поручик молодой граф Толстой Лев Николаевич вытащил из блиндажа свое последнее увлечение – внушительный ящик для дагерротипии, устанавливает его на треногу, готовит пластинки для светописи.

Солдаты тем временем с живейшим участием готовят объект фотографирования: проворный фейерверкер окатил из кадушки массивную трехсотфунтовую пушку, другие обряжают в несоразмерный зеленый мундир с литерными погонами худенького мальчишку.

Такого славного мундира и у самих артиллеристов в обиходе нет – шинели да рубахи, – так что пришлось срочно грубыми стежками подгонять мундир самого поручика, погоны опять-таки перешивать с солдатской шинели…

Ничего, зато от затеи этой наконец-то ожил мальчонка, буквально днями потерявший родителей – севастопольских рабочих Левы и Ульяны Роговых.

Вихрастый Санька растерянно улыбается, поворачивается в грубых руках, готовясь стать персонажем настоящей «фотографической картины». Еще не знает, что готовится уже и стать героем кавказских и турецких войн, уважаемым генералом от артиллерии Александром Львовичем, а пока – даже пушка «заемная». Свои мортиры «усыновители» Саньки единодушно отвергли – что твоя тумба, неказисты.