Валерия Вербинина - Иван Опалин. 9 книг

— Ты, Ваня, сам виноват, — почти добродушно сказал следователь. — Не лез бы на рожон, я бы тебя предупредил насчет Храповицкого по-дружески и без поездок в черной машине. А так…

— При чем тут рожон — ты Фриновского под расстрел подвел, — выпалил Опалин. — И я же знаю, за что: он к жене твоей подкатывал…

Жена у Соколова была не то чтобы красавица, но мало кого из мужчин оставляла равнодушным.

— Да к моей жене куча народу подкатывала, — хмыкнул Соколов. — Кроме тебя, конечно. А Фриновскому расстрел вышел за превышение полномочий. Тебе-то хорошо, ты бандитов ловишь, а мне приходилось людей к себе вызывать, которых он засадил, и о торжестве справедливости говорить, мол, дело пересмотрено и они могут жить дальше на свободе. Но это только те, кто в живых остался, а ведь таких, кого давно закопали, гораздо больше. Скажешь, я сволочь? Или, может быть, надо было за перегибы по головке его погладить и отпустить?

Опять это «погладить по головке». Черт возьми, да что же за язык у них такой…

— Я вижу, Саша, тебя повысили, — сказал Опалин, глядя на петлицы бывшего приятеля. — Далеко пойдешь… наверное. Но поздравлять тебя не буду, и говорить, что рад, — тоже.

Он круто повернулся и, не прощаясь, зашагал прочь.

Днем 1 декабря Аполлон Семиустов вернулся домой в полном расстройстве.

Его идейно выдержанную, боевую, напичканную всеми образцовыми штампами статью о только что начавшейся войне с Финляндией отвергли, причем сразу в трех местах. Намекали, что тема зарезервирована строго для своих, а в перспективе за описание поражений врага (который уж точно продержится не больше недели) маячат всякие вкусные награды и за здорово живешь Семиустову примазаться не дадут.

Семиустов негодовал. Его раздражение усугублялось и неудачной попыткой приткнуться через Литфонд в Ялтинский дом творчества. Причем Семиустов запасся сразу двумя предлогами: расстроенным состоянием здоровья и необходимостью написать книгу о Чехове, который тоже, как известно, жил в Ялте. Но, очевидно, ни здоровье Семиустова, ни его книги никого не интересовали, потому что на его заявление последовал отказ.

Клокоча, как кипящий чайник, Аполлон открыл дверь комнаты своим ключом. Если жена дома, то он привычным жестом швырнет под стол портфель, извергнет водопад слов, изливая свою горечь, а в конце спросит, готов ли обед. Если жены нет, то он дождется ее возвращения, а дальше все пойдет по плану А.

Дарья Аркадьевна была дома, но, очевидно, даже не слышала, как открылась дверь. Она читала какое-то письмо и беззвучно плакала. Слезы жены произвели на Семиустова сильнейшее впечатление — он даже забыл о своих неприятностях. В этой непрочной, странной жизни, куда его со всего маху швырнула судьба, жена оставалась едва ли не единственной его опорой — если не считать сочинений Чехова, Толстого, Пушкина, Достоевского и Тургенева, за которые он все чаще хватался в последнее время.

— Даша, Даша, что ты? — забормотал Семиустов, меняясь в лице. — Господь с тобой… Тебя кто-то обидел? Почему…

Дарья Аркадьевна тыльной стороной руки вытерла слезы и улыбнулась.

— Гришенька нашелся… Доротея Карловна помогла… Она написала, как бы от себя… И вот…

Писатель выронил портфель, добрел до стула и сел, не снимая верхней одежды. Много лет во всевозможных анкетах он писал, что его двое сыновей умерли от тифа во время Гражданской войны, хотя на самом деле они сражались в Добровольческой армии, оба были ранены и из России вывезены в санитарном вагоне.

— А Рома? — спросил хрипло.

— Рома умер. А Гриша живет в этом… в Бийанкуре под Парижем… женился на девушке из наших… дети у него… Вот, посмотри, он фото прислал…

Негнущейся рукой Семиустов взял карточку. На заднем плане — Нотр-Дам, на переднем — его сын, как две капли воды похожий на него самого лет двадцать назад, улыбающаяся молодая женщина в светлом плаще и двое детей.

— Даша… это же ужасно… — забормотал писатель. — Ты не понимаешь, почему графиню и Доротею оставили на свободе? За ними следят… с кем они общаются… И вся их переписка наверняка проверяется…