Вадим Сухачевский - Декамерон 1914

«Но после этого, — спросила она, — после этого, Жером, ты навсегда будешь моим?»

«О, я твой навсегда!»

«И мы уедем в Париж?»

А почему бы, подумал я, почему бы и нет? Там тоже вполне сумею наладить дело. «Конечно! Мы уедем, уедем с тобой, моя Жюли!» Я даже сказал: «Если ты пожелаешь, мы обвенчаемся. Я даже готов принять католицизм». Вот до такого уж у меня дошло. Да-с, грешен!

«Нет, это не получится», — с грустью сказала она.

«Отчего же? Ты замужем?»

«Нет, Жером. Но…»

С этими словами она уже начала нежными своими руками снимать с меня одежду. Потом стала разоблачаться сама.

Я даже глаза закрыл, чтобы, открыв их, увидеть все сразу.

…Боже мой, Боже мой! Что я увидел, открыв глаза!.. Даже не знаю, как и сказать…

— Да уж говорите, не мучьте! — потребовала Евгеньева.

— Она была… Она была…

— Ну же!

— Она была мужчиной!.. Жюльен Дюнуа — вот как его звали в действительности!

Вот, господа, до каких ужасов растления докатился их мир!

— Так я не понял, — спросил Львовский, — у вас дошло или не дошло ?

Грыжеедов вскричал:

— Да как вам, сударь, не совестно?!

— А я — что? Я — ничего такого.

— Стыдно, стыдно, сударь! Вообще, должен вам сказать…

— Ладно, — остановила его Евгеньева. — Ну а дальше, дальше-то что?

— Дальше?.. Да вот, в сущности и все. Одно могу добавить: более я — никогда, ни с какими заграничным барышнями… Нет, нет, никогда!

— Барышни-то при чем, — удивился генерал, — когда эта ваша Жюли — вовсе даже не барышня была, а прямо напротив?

Тот воскликнул:

— Как вы не понимаете! Как можно — ежели сразу не поймешь, барышня она или — напротив! Если даже наипрекраснейшая из них… А она была, ей-ей, наипрекраснейшей , моя Жюли… То есть не Жюли… Ну да вы понимаете…

— Так ведь и наши бывают очень даже ничего, — сказал лже-Шумский. — Но вы, как я понимаю, так и потом и не женились?

— Тут вы правы, — кивнул Грыжеедов. — Несколько раз потом имел намерение, но — как-то не складывалось. Ибо ни одна, ни одна из них… ни в какое сравнение… Ну да вы понимаете… Вот, собственно, и все… И прошу, не мучите меня больше своими вопросами, я не желаю, не желаю!.. — С этими словами он прошагал к своему месту, уселся и уронил глаза в пол.

— Ну вот… — сказала Евгеньева. — Вечер только начался, и уже finita. По-моему, так нельзя.

И тут поднялась Ми:

— Точно! — сказала она. — Раз пошла такая пьянка…

— Режь последний огурец, — вставил лже-Шумский.

— Во-во… Вы уж тут извините, ежель от моих высказываний кого-то воротит; я не в гимназиях обучалась, и учители мои манерами не отличались; там, где я обучалась — там те еще словечки были в ходу. Но если вам не претит, я могу прямо сейчас начать; только mis disculpas [73] Мои извинения (исп.) за все, что скажу. Как? потерпите?

Ей зааплодировали: «Давайте, давайте!»

Продолжение вечера

Рассказывает Ми.

Часть первая: про l'amour

— Вообще-то, — выйдя вперед, сказала Ми, — родной мой язык испанский, родом я из Мексики, и зовут меня Микаэлла. А рассказ мой, если не возражаете, будет из двух частей: одна, про l'amour, будет нынче, а другую, про horror y la suciedad [74] Ужас и грязь (исп.) , приберегу до завтрего; потерпите?

— Да уж начинайте, дорогая Ми, — сказала Амалия Фридриховна.

— Что ж, поехали. То бишь — comienzo [75] Начинаю (исп.) .

Мать моя, бедная белошвейка, прижила меня невесть от кого, а после со мной малолетней перебралась из нищей Мексики сюда, в Россию, где, как говорили, имелось больше возможностей для заработка.

Надо ли объяснять, что жили мы и тут почти что впроголодь? А уж ни о каком моем образовании не могло быть и речи. Да что там! Я и на улицу почти не выходила: стыдно было в своих обносках. Так, полудикаркой, дожила я до четырнадцати лет. Единственной мечтой было — вырваться из этой pobreza [76] Нищеты (исп.) .

И тут вдруг…

— Неужто прекрасный принц на белом коне? — предположил Львовский.

— Берите выше! — грустно улыбнулась Ми. — Он был не на коне, а на автó! Так что для меня он был не принцем, а просто… просто полубогом! И был он в белоснежном костюме и был он, действительно, прекрасен и юн — девятнадцати лет от роду. Впрочем, и я в ту пору, если не считать худой одежонки, была, вероятно, весьма хорошенькая: испанские девушки весьма рано созревают.

Матушки не было дом; она обычно не возвращалась допоздна — обходила своих клиенток. Он остановил свое автó перед нашим домом, вышел и стал покуривать папиросу, а я сидела у окна и думала: о, посмотрит или не посмотрит он в мою сторону?