Фредерик Дар - Отпуск Берюрье, или Невероятный круиз

Во время этого выступления Росс проснулся, поднялся и оделся. Он пользуется возникшей паузой, чтобы спросить у Старика:

— Сэр, считаете ли вы неуместным думать, что если нас лишили комфорта, то не настолько, чтобы лишать ещё и завтрака?

— Этого нам не уточнили, Росс, — шепчет Старик. — Не угодно ли вам осведомиться на этот счёт?

Росс кланяется и уходит. Но тут же появляется вновь и подходит к хозяйской кушетке.

— Сэр, — шепчет он. — Берюрье лежит в коридоре, могу ли я перешагнуть через него, или же вы хотите, чтобы я его доставил в дортуар?

— Он мёртв? — верещит Пино, к которому вслед за нами также вернулась ясность ума.

— Наполовину, мистер Пиноут, — отвечает с трудом (потому что по-французски) шофёр. — Я бы сказал, что он мертвецки пьян.

Мы спешим туда.

Толстяк находится в плачевном состоянии. Багровый, с лицом, перепачканным губной помадой, и он не брился на утренней заре; трусы надеты поверх брюк, а рубашка поверх пиджака, что свидетельствует о том, что он разделся ночью, а затем вновь оделся в обратном порядке. От него разит спиртным и крольчатником. Его галстук завязан прямо на его бычьей шее, левая туфля на правой ноге и наоборот, что сообщает его лежащему силуэту какую-то вывихнутость, как у некоторых выброшенных из окна.

— Прелестно, — шепчет Старик. — И этот индивид ещё носит в кармане удостоверение инспектора полиции. Вы мне напомните, чтобы я забрал его у него, когда у него прояснится в мозгах, Сан-Антонио.

— Почему вы хотите у него его забрать, господин директор? — пугается Пинюш.

— Потому что со вчерашнего вечера эта грязная свинья больше не числится в полиции, мой дорогой, — отвечает Старик. — Я много лет закрывал глаза на его отвратительные выходки, на его позорные бесчинства, вот только, как написал Луи Арагон в «Минуте» не далее как неделю назад: «Сколько верёвочке ни виться, а конец высунется!»

Пино покачивается. Он вынужден прислониться к стенке. Его морщинистое лицо становится цвета шпината.

— Господин директор, вы этого не сделаете!

— Не сделаю? — скрипит лысый Лысый.

— Я этого не перенесу, — шепчет Сезар со вздохом.

— Эй, мсье Пино! — кричит Мари-Мари со своей кушетки. — Не делайте нам инфарк миокарда, вы же знаете, что Дир шутит! Если моего дяди не будет, в его фирме сразу упадут доходы.

— Во что я лезу? — ворчит Старик, у которого один глаз, как я думаю, уже смеётся.

— В наши дела как раз, — огрызается пацанка. — Мамахен мне всегда говорила: «Между твоим дядей Берюрье и свиньей разницы не больше, чем между одним депутатом и другим, но то, что он хороший легавый, это надо признать». И она ещё говорила, что в своём роде он самый лучший сыскарь во всём Брессе. А ведь маман не любила фараонов. Она всегда говорила, что все они занимаются работой для бездельников.

Одновременно с этой защитительной речью нам удалось перетащить Пухлого на свободную кушетку и разбудить его с помощью нескольких увесистых оплеух.

Он открывает налитые кровью глаза, обводит подозрительный декор взглядом, который перемещается как на цыпочках.

— Это не моя каюта? — изрекает он глоткой, столь же приятной, как и унавоженное поле.

Смотрит на нас мрачным взором.

— Похоже, нас переселили? Мне сказал матрос, когда я пришёл в свою каюту…

Милейший цокает языком.

— Какая вечеринка! Клянусь! Я не знал, что такое бывает!

— Чем ты там занимался? — спрашивает Пино.

— Гуливанил со своим другом из Буэн-Зареза и его мышкой! Мы кончили вечеринку в их каюте. Сколько же мы засосали, мужик! Такие штучки-дрючки, что я даже не смог прочитать этикетки. А потом малышка Канкопашутта занялась мной. Мама моя! Через пять минут я уже не помнил, какого цвета была белая лошадь Генриха Четвертого! Какая техника! Изобретательность! Какие аксессуары! Какое воспитание! Похоже, её этому учили с младшего возраста. Она жрица любви в своей стране. Прикинь, чему у нас могут учить девочек в пансионе Птичек! Ты бы видел этот праздник, Пинюш!

— А что же месье? — волнуется Пинюш.

— О, он дрых. В отрубе, под завязку, в полном ауте. И счастливый! Он нас всех пригласил сегодня на навеселье. Это были его последние слова.

— На новоселье? — удивляется Гектор, который ещё никак не проявил себя, ибо у него медленное пробуждение.

— Ну да, потому что…

Берюрье умолкает и садится на своё седалище.

— Блин, а ведь так и есть!

Предчувствуя новую подлянку Толстяка, я подхожу к нему.

— Что такое?