Фредерик Дар - Не спешите с харакири

Он возвращается к телефону и заказывает международный переговор. Получив европейскую службу, он хмуро говорит:

– Соедините меня с Дефанс 69-69.

Ночью это делается довольно быстро. Через десять минут он снова получает свою Берту.

– Алло! Берта? Не клади трубку, цыпа! Послушай, ты же поняла, что это была шутка? В Японии сегодня первое апреля! Это страна, которая опережает нас по времени. Страна восходящего солнца, как ее называют. Вот я и решил похохмить. Честное слово! Ты же меня знаешь, Берта! Ты знаешь, что я люблю одну тебя! Тот день, когда я тебя обману, еще не предусмотрен греческим календарем. Подожди, я передаю трубку моему комиссару, он хочет с тобой поговорить.

Он умоляюще смотрит на меня и протягивает мне трубку.

– Послушайте, Берта, – говорю я, – мы заключили пари с японскими полицейскими, которые пригласили нас...

Толстуха входит в раж. Я слышу, как она разоряется на другом краю света. Она говорит мне, что мы – негодяи, что никто не имеет права так шутить с чувствами честной женщины, что это не принесет нам счастья и что, как бы там ни было, когда Толстяк вернется домой, она задаст ему хорошую взбучку.

– Ну что же, я очень рад, что вы поняли шутку, – говорю я, прежде чем повесить трубку. – Я обязательно передам ему это. Спасибо, милая Берта!

– Что за молодчина твоя Берта, – добавляю я возвращая верещалку на место. – Она просила передать тебе, что прощает и встретит тебя как короля.

Я снова снимаю трубку и прошу телефонистку просветить меня по поводу стоимости невинной шалости Берю. Делаю это из чистого любопытства – ведь не могу же я унизить нашу гостеприимную хозйку тем, что еЕ гости сами станут оплачивать переговоры. Малышка из П.Т.Т. 24вносит ясность, я перевожу эту сумму во франки и невольно присвистываю.

– Что, дороговато? – беспокоится Толстяк.

– Один миллион восемьдесят пять тысяч старых франков, – говоря я. – Вечеринка начинает дорого обходиться нашей дорогой хозяйке.

– Тем лучше, – бурчит Толстяк – Что, если мы смоемся отсюда?

– Подожди, мне нужно показать конверт старому профессору.

– Почему ты не попросил прочитать его раньше?

– Маленькая хитрость, я хотел, чтобы он сделал это под кайфом.

Мы окончательно возвращаемся в зал, где события начинают принимать более пристойный оборот.

Барбара заявляет, что довольно хлестать виски, и пробил час шампанского.

– Ойахи! Ойахи! – радостно вопит профессор, который пьян, как ханыта Жан. Он фамильярно хватает меня за руку.

– Франция прекрасна! – изливает он мне свою душу.

Затем закрывает глаза и декламирует:

– Граффити ништяки окаки, как говорится в одной нашей пословице. Правда, поразительно, мой дорогой?

– Сногсшибательно, – подтверждаю я. – Как удар молнии. Кстати, о ваших пословицах, дорогой профессор. Что вы думаете по поводу вот этой штуки?

И ваш Сан-Антонио распахивает свой лопатник, достает оттуда конверт и протягивает его Ямамототвердолобо.

– А! Это та самая штучка, о которой ты говорил мне сегодня утром? – бормочет Рульт – Представьте себе, профессор, что...

Он не успевает закончить фразу. Гладя на конверт, ученый зеленеет, что довольно редко происходит с японцами, так как такое изменение цвета является прерогативой китайцев. Он бросает его точно так же, как это сделал утром книготорговец и трижды выкрикивает слово, напоминающее вопль ушастого тюленя, которому прищемили хвост дверцей самосвала. Мы остолбеваем от удивления. Даже филиппинский тенор резко замолкает. Папаша Хилджон распахивает свои пьяные сонные брызги, а Барбара стряхивает ладонь Рульта со своей задней сцены.

– Видите, – шепчу я, – начинается... Я наклоняюсь, чтобы поднять конверт, но в тот миг, когда я дотрагиваюсь до него, Ямамототвердолобо хватает серебренный канделябр и, повторяя свой вопль, наносит ужасный удар по моей руке.

Наступает мой черед брать передышку. Эта старая морщинистая задница, наверное, сломала мне с полдесятка пальцев на правой руке. Профессор снова поднимает канделябр и собирается двинуть им меня по кубышке. Но мой дружище Берю уберегает меня от трещины кумпола, своевременно метнув свой бокал с шампанским в гнусную рожу старой макаки. Папаша-желтоморд роняет свой канделябр и прямиком бежит к открытому окну, из которого сигает головой в городской асфальт, прежде чем у нас успевает сработать хоть одна мозговая клетка, чтобы помешать ему сделать это. Барбара кусает себе локти. Папаша Хилджон, незадолго до того распахнувший свои шкеты, спрашивает с любопытством в голосе: