Луиза Пенни - Долгий путь домой

– Иронично, – заметила Рейн-Мари. – Но музы для живописи нет? Почему?

– Откуда мне знать? Для поэзии есть по крайней мере одна муза, а больше меня ничего не волнует.

– А у вас есть муза?

– Я что, похожа на сумасшедшую?

– Ну, у вас есть утка. Вполне может быть и муза.

Рут улыбнулась:

– Справедливо. Но музы у меня нет.

– Почему?

– Слишком много власти. Что, если она уйдет? С чем я останусь? Нет, я предпочитаю полагаться на собственный скромный талант.

Несколько шагов они прошли в молчании, пока Рут не издала неопределенный звук, призывая Рейн-Мари как-то отреагировать.

– Но, Рут, у вас огромный талант. Колоссальный, – возразила Рейн-Мари. – Скромное у вас только ваше эго.

– Ты это искренне? – с улыбкой осведомилась Рут.

– Мы можем вернуться к музам? – спросила Рейн-Мари. Она посадила Рут в машину и уселась сама, размышляя вслух: – Девять муз. Откуда же взялась десятая?

– Есть теория, что на самом деле было десять сестер, – ответила Рут. – Но одна куда-то пропала. Исчезла.

– Покровительница живописи?

Рут пожала плечами.

Рейн-Мари завела машину и выехала со стоянки, направляясь в Три Сосны.

– «Музы целый день работают в одиночестве, а под вечер собираются вместе и танцуют», – процитировала Рут.

Рейн-Мари старалась следить за дорогой, но все же бросила взгляд на Рут:

– Вы сказали это так, будто видели их.

Старуха рассмеялась:

– Это сказал Дега. Но иногда в лунную ночь на нашем деревенском лугу…

Рейн-Мари снова покосилась на Рут, на морщинистом лице которой появилась кривая улыбка.

– Свет исходил от луны или от вас? – спросила Рейн-Мари, и Рут рассмеялась.

Покидая остров Монреаль и направляясь в сторону Восточных кантонов, Рейн-Мари мысленно представляла муз. Не на деревенском лугу, а в лесной чаще. В зарослях. Девять молодых женщин, сестер, танцуют, держась за руки. Полные энергии, здоровые, радостные.

– Красивый образ, правда? – спросила Рут, словно разделяя это видение с Рейн-Мари. – А теперь представь, что кто-то стоит в стороне. Смотрит на них.

Рейн-Мари увидела круг счастливых молодых богинь. А на заднем плане стоит еще одна молодая женщина, наблюдает за ними. Ждет, когда ее пригласят в круг.

Ждет. Вечно ждет.

– Десятая муза, – кивнула Рейн-Мари. – Но если она существовала и была одной из сестер, то почему оставалась в стороне?

– Исключенная не просто из их круга, а из жизни, – сказала Рут. – Само ее существование отрицалось.

– Почему? – спросила Рейн-Мари.

– Откуда мне знать?

Старуха отвернулась и стала глядеть на бегущие за окном деревья.

Арман Гамаш прочел сообщение от Рейн-Мари о встрече с профессором Мэсси. Она писала, что профессор дал ей ежегодник колледжа. В нем обнаружилась старая фотография Клары и Питера, снятая в мастерской Мэсси. Рейн-Мари надеялась найти и фотографию профессора Нормана, но составители в том году решили не размещать фотографии преподавателей, а вместо этого поместили их работы.

Гамаш разочарованно вздохнул. Фотография, пусть и старая, могла бы оказаться полезной.

Он кликнул по одному из приложений. И улыбнулся. Это была Клара. Несомненно. Клара сияла. Ее радость была тем очевиднее, что все сидящие рядом с ней на старом диване выглядели уставшими от жизни. А за диваном стоял очень молодой Питер, одним пытливым глазом глядя сквозь облачко дыма – сигаретного, как предпочел думать Гамаш.

Потом он открыл второе приложение.

И судорожно вздохнул. Не то чтобы ахнул. Не столь драматично. Просто сделал резкий вдох.

На экране появилось лицо. Портрет. Искаженный. Не абстрактный, как у Пикассо, а растянутый, словно раздувшийся от эмоций. А эмоции изображенного на портрете человека не вызывали сомнений. Все в портрете было очевидно.

Он выл от ярости. Но не на богов. Не на небеса или судьбу. Объект его ярости находился ближе, был персонифицирован. Он стоял прямо за плечом у зрителя.

Гамаш почувствовал непреодолимое желание повернуться. Посмотреть, не стоит ли кто-то или что-то у него за спиной.

Но этот жуткий портрет не выкрикивал предупреждение, как героиня из фильма ужасов. Он выражал гнев.

Гамаш ощутил пустоту в желудке. Боль. Не ту неясную тошноту, какую он почувствовал, впервые увидев аляповатые картины Питера. То, что он испытывал, было целенаправленным, четким и безошибочно узнаваемым.

Портрет излучал безумие. Неконтролируемое, необузданное. Нечто сорвавшееся с цепи.

Оно читалось во рту. В глазах. В каждом мазке кисти.