Владимир Югов - Человек в круге

Он все шептал, и я чувствовал, что он пьян, едва держится на ногах.

Мы вошли в комнату, где совсем, кажется, недавно Игорь Железновский принимал меня, где отказывался подписывать любую мою бумагу. Какой я наивный! «Справедливость и возмездие!» Есть ли они на земле? Железновский повторял: «Писаешь против ветра!» Он еще грубее выражался, когда говорил о Ковалеве.

Мы сидели с Кравцовым у холодного тела Игоря.

Кравцов снял его сам.

— Ты вызвал, кого надо? — спросил я, по-моему, в третий или в пятый раз.

В этот раз он ответил:

— Прибежит ковалевщина. А это… Это очередное беззаконие.

Я подошел к телефону.

— Погоди, — сказал Кравцов, — давай сидеть до утра. Иначе я пойду и тоже повешусь.

— Скажи, какие-то документы о том… Ну о том…

— О заставе?

— Да.

— Они у меня.

— Ковалев знает?

— Догадывается. Я приезжал к Мещерскому, когда его убили. Другие не успели. Я продам эти документы!

— Ковалев в самом деле вас всех контролирует? Он контролирует, скажем, тебя?

— Он половой маньяк. Был половой гигант, теперь просто маньяк.

— Чем он удерживает рядом с собой Мещерскую?

— Да она хуже его!

— Брось! Хуже его не бывает.

— Она хуже его.

— Чем же она хуже его? Докажи!

— Тем, что весь век жила сучкой. Она Шугова любит. А это разве дело? Он убежал! А она его любит. И потому все вокруг нее, как в аду… Она других не любит. И никогда не полюбит.

— Шугов приезжал к ней?

— Ха! Он каждый год к ней прилетает теперь.

— А что же Ковалев? И как можно Шугову прилетать сюда?

— Он классный шпион. Ему сделана давно пластическая операция… Послушай, ты занимаешься всю жизнь Шуговым, и ты этого ничего не знал?

Как раз я это все знал уже. Мне сказал об этом Игорь Железновский. В последнюю нашу встречу. Когда он так нежно склонялся надо мной и тер мои виски нашатырным спиртом. В тот день он мне и рассказал об этом. О том, что шансы наши с ним у Мещерской мизерны. Но пусть думает Кравцов, что я ничего не знаю, что я наивный журналистик.

— Она уедет к нему. Это точно. Поэтому она никого не любит.

«Ничего ты не понял, Кравцов! Ты никогда не любил, видно».

Я сказал это сам себе. Но сказал как-то не убедительно. Не уверен я, что Лена любит кого-то.

А Кравцов исповедовался. Он подсиживал меня, да!

И что? Другие не подсиживают?

Весь мир, дорогой писатель, погряз в зависти!

Завидовать даже хорошо. Мне завидовали, — сказал он, — когда я был писаришкой. Они в поле с песней, а я — кум королю и сват министру. Я письма девчонкам писал по три штуки в день! У меня иногда было этих другов — о-о! Тебя я, к счастью, другом никогда не считал… Что ты был за друг, когда надо и за тебя, и за себя тревожиться? Мы бы ведь тогда, когда этого шпиона выгородили, пошагали бы за тобой. Потому я на тебя и клепал. Жаль, Шмаринов в СМЕРШе не реагировал. Потому что ты в волейбол с ним играл. Боялся я об этом писать. А вдруг он меня…

Я не убью его. Я сижу рядом с мертвым Железновским. Он синий, с подтеками глаз, язык большой, какой-то тоже синий. Или тут такой свет?

— Смываемся? — спрашивает вдруг Кравцов.

— Чего? — переспрашиваю я.

— Давай смываться, — повторяет он.

— Ага. Идем позвоним.

Мы встаем вместе. Следя друг за другом, мы идем к телефону.

Если он ударит сейчас, что же я? Я же совсем не в форме. Железновский меня доконал. Я всегда ожидал, что так он кончит.

— Я, что ли, буду звонить? — скалит желтые большие зубы Кравцов. — Я, я… Видишь, даже Железновский напугался мести Ковалева. Ушел добровольно!

Почему я сразу не догадался, что они его убрали?

Они его убрали потому, что он уже давно не хочет так жить. Не хочет!

— Звони! — приказал я.

Я медленно, оглядываясь по сторонам, шел по длинному коридору. Гулко стукнула дверь. Я насторожился. И все-таки вышел на улицу. Я увидел рассвет на ней, увидел розовеющее небо. Ранее августовское утро было живым и страшно любопытным. Потому любопытным, что со мной рядом стоял Кравцов. И рука его лежала на моем плече. И любопытно было, что я не сбросил его руку. Я не знаю почему, я не сбросил со своего плеча его руку.

— Ты правильно все командуешь, — захлебывался почему-то от восторга он. — А то ведь смотри, плачет по тебе пуля!

Я все-таки захотел ударить его, но лишь резко снял чужую руку со своего плеча.

— О суде думаешь? — хихикнул Кравцов. — Не будет суда! И Шугова мы тут забарабаем!.. Ночью-то все страшно! А теперь светло и все улыбаются. Доверчивые! На них бы опять того, кого ты встречал тогда на новом аэродроме!