Владимир Югов: Вкус яда

Он стоял у окна в задумчивости, там уплывали серединные сентябрьские дни. Мысли были печальны и тяжелы. Она осталась ему верна, но — как же так? Зачем? Ах, Юнита! Много тех, кто готов идти за ним, куда он скажет. Но она, Юнита, одна. Она неповторима. Таких больше нет.

Машинально обернулся к столу, подошел, стал листать календарь. 1939-й. Как летит время! С того года, в который он пришел к власти, минуло шесть лет. Сколько событий. Однако ни одно из них, как это, не задело так больно. Юнита Митфорд, английская аристократка, восторженный почитатель его идей, появилась незаметно, пришла — как воздух, как утро, как дождь. Это было что-то необходимое ему. И он всегда ее принимал. Да, почитателей было — не счесть. Но Митфорд!..

Его никогда не настораживала дружба с ней. Пусть неспроста нацелилась на него. Пусть игра. Пусть преклонение — шаг к коварному замыслу. Замыслу их разведки. Он не любил ее страну, ее нацию. Поднимают вой после каждой речи. Она всегда старалась примирить его с англичанами, помочь в сближении Германии и Англии. С сарказмом думал он сейчас о тех, кто предупреждал его: Юнита — не тот человек, не друг, а хитрый и коварный враг.

В то сентябрьское утро, узнав, что час тому назад Юнита выстрелила себе в голову, он, как ни странно, сказал чуть ли не торжественно:

— Ну видите?! Это достойный ее конец!

Это он говорил тем, кто считал ее шпионкой. И теперь, думая о ней, он испытывал это чувство торжества. Потому что верил в ее любовь к нему, к его идеям. Вот видите, — хотелось тогда ему крикнуть всем тем, кто по долгу службы предупреждает, — она не выдержала того, что ее страна напала на меня, и застрелилась. С другой стороны, ему было невыносимо жутко, больно, что самые преданные ему так бесславно умирают.

Собственно, это ему поначалу доложили, что она умерла. На самом деле она была жива. Может, она так хотела? Чтобы он взглянул на нее? Ободрил? Что-то сказал дружеское, как он мог говорить только ей? Может, она верила в его любовь? Так поставила пистолет, чтобы не умереть. Чтобы он…

Когда ее после рокового выстрела принесли в этот маленький домик, куда он часто наведывался, когда уложили бережно на диван, она не могла пошевелить даже бровью, что-то сказать ему губами. Он стоял над ее поверженным телом, понимал, что она ничего не слышит. Отдавал распоряжения:

— Созовите лучших врачей! Привезите их сюда немедленно…

Он отдавал, уже по привычке, распоряжения никому, но он знал, что кому это полагается делать, тот слушает, запоминает и не дай бог проигнорирует его эти отрывистые распоряжения.

Ему доложили, когда он был в своем кабинете, доложили уже через час: врачи — у постели Юниты, они начали бороться за ее жизнь.

Это доложил ему личный врач Морель. Он стоял в проеме двери — этот толстый смуглый доктор с жирными черными волосами и протирал свои толстые очки.

Может, единственному человеку этот, сидящий за первым столом Германии человек прощал небрежение в одежде, запахах. Он и сейчас, этот грязный Морель, пах свинюшником и, кажется, этот свинюшный запах распространялся по святому, с железным порядком помещению, но хозяин спокойно спросил:

— Что же, Теодор, она? Что теперь с ней?

— Она так и находится в бессознательном состоянии.

— И вы ничего, Морель, не можете сделать?

— Нет. Ни я, ни другие… Привезите со всего мира лучших медиков, и они, уверяю вас, будут тоже бессильны.

— Я понял так, что у нее паралич нервной системы?

— Да.

— Как это плохо, Морель. Даже вы ничего не можете сделать для нее…

Что заставило фюрера так душевно, с такой надеждой на помощь Юните говорить с этим врачом-алкоголиком, с врачом не нордической крови? Ведь многие даже при Гитлере намекали, что Морель — еврей… На это были свои причины. Года два тому назад Морель прописал своему хозяину (он, единственный из всего окружения, звал Гитлера не мой фюрер, а мой хозяин) одно из лекарств, не самим Морелем сделанное, но по его рецепту. Попринимав пилюли своего врачевателя, Гитлер вдруг почувствовал облегчение, со временем он стал бодр, более энергичен. Это после нескольких лет мучения! И он стал доверять Морелю.

Эскулап в начале тридцать седьмого года произвел полное медицинское обследование своего подопечного. На Мореля тогда глядели с изумлением: он заставлял капризного и недоверчивого вождя считаться с собой. Беспрекословно фюрер приседал, показывал все места. Он, правда, при этом стеснительно подхохатывал. Стоя перед врачом «в обезьяньей позе», Гитлер выдал ходивший потом среди своих самых близких людей анекдот: так стоит Сталин перед своим народом после того, что сделал со своими военными кадрами.