Влада Ладная - Питермир. Роман-фантасмагория

В конце концов, матери надоело терпеть, и она сбежала.

Отец меня ей не отдал, в надежде, что к ребёнку мать вернётся.

Но она не вернулась. Всю оставшуюся жизнь я видел её только на экране телевизора.

– Вот! Тут-то и начинается самое интересное, – хихикнул противно новоявленный родственничек. – Мамаша не вернулась, потому что нас было двое. Родители нас честно поделили пополам, меня она увезла с собой…

– Куда? – пискнул я, не выдержав.

Предполагаемый близнец замычал, мотая головой:

– Да не суть важно… Ну, если так интересно тебе, актриса вела жизнь крыловской стрекозы. Меняла любовников, театры, а потом и страны. Но нигде не прижилась, потому что, по чести говоря, умеет только брать и никогда ничего не даёт взамен. Последние лет десять маман пробавлялась дауншифтингом в приснопямятном Арамболе, но в пятнадцатом году там цены взлетели – страсть. Мамаша побарахталась ещё немного, торгуя идиотскими фенечками, даром никому не нужными, и, «злой тоской удручена, к муравью ползёт она». В Россию, стало быть, вернулась. Как говорится, «оглянуться не успела, как зима катит в глаза».

Ты ведь старую стерву тоже ненавидишь? – неприлично припав к моему уху, искусительно зашипел хипстер.

Я дёрнулся, потому что – Господи, прости! – это была правда. Или что-то очень на неё похожее.

Я матери так до сих пор и не простил своего сиротства. Хотя как профессиональный психолог понимаю, что она в чём-то была права. Ошибка это – из-за ребёнка терпеть издевательства мужа. И если уж резать всю правду-матку, меня у Евы отобрал отец, так что большая часть вины на нём. Но вот к нему у меня никаких претензий, хотя это он своим кобелированием разрушил семью.

Вообще-то мамашу Евпраксией звали, в честь какой-то княгини-мученицы. Но в театре с таким именем карьеры не сделаешь. Засмеют. Так что дама перекроилась в Еву.

Я, наверное, поэтому и стал психологом. Мне нужно было справиться с собственными комплексами. Но воз и ныне там: да, я невероятно зол на эту женщину.

Я поверил этому найдёнышу, видимо, потому, что нас терзали одинаковые кошмары.

Но тут откуда-то раздался невообразимый скрежет ржавого древнего железа:

– Что ты брешешь, паразит! Тот малец давно помер, во младенчестве ещё!

У братца предательски забегали глазки.

– Это кто там на меня поклёп возводит? – расцвёл, как розан, самозванец.

– Это бабушка, Клеопатра Патрикеевна, – поспешил я вмешаться, подмигивая, как в нервном тике, чтобы новоявленный сам не знаю кто не связывался. Старуха своенравная, чуть что не по ней – может и уткой с мочой в тебя запустить, потом до утра отмываться будем.

Уж не знаю, как меня с поля боя из-под дубин омоновцев притащили домой и водрузили на мой продавленный диван, но – забыл предупредить – живём-то мы в коммуналке, в двух комнатах: я, бывшая жена, двое детей гадючьего подросткового возраста. И за ширмами – двоюродная бабка, тётка отца, парализованная.

ИНТАРСИЯ. КОММУНАЛКА

Питерская коммуналка – о, это надо видеть! Погуляем по коридорам, заглядывая в комнаты.

Готические своды – и лохмотья на гвозде, потому что на вешалку денег нет.

Старинная картина в позолоченном багете – и рядом банные веники, пустые бутылки валяются, засохшие корки хлеба, тараканы бегают. Описанный матрас на полу, на стене шаманский бубен, а рядом туалетный столик в стиле рококо и бокал драгоценного вина на нём.

Камин итальянского мрамора используется вместо мусорного ведра. Дивная белокаменная кариатида – с отбитым носом. Малиновый шёлковый балдахин – и протечный потолок в трупных пятнах, ржавая ванна, драные семейные трусы на верёвке не сушатся, а гниют.

Роскошная дворцовая лепнина – и крашенная тюремной мрачной краской, вся в грибке и в лишайнике, стена.

Арфа и мольберт – и сало в авоське за окном.

Не дверь – портал, как в Нотр-Дам-де-Пари, – и сломанные лыжи.

Будуар герцогини – в чудовищных граффити.

Изразцовая печь, похожая на средневековую часовню – и дырявые корыта, битые чайники, стоптанные тапочки.

Интерьер восемнадцатого века – и дешёвые канцелярские шкафы, комната оклеена рекламными плакатами рок-певцов во всём их брутальном железе.

Витражи, словно в английском замке, – и продавленная больничная койка, вместо ножки – кирпичи, обои клочьями, всё заставлено пустыми аптечными пузырьками ещё советских времён.

Паркет с королевскими лилиями – и за окном помойка. Мраморная статуя Амура – и прислонённые к ней костыли. Пустые консервные банки – и ренессансная Мадонна над роялем.