Влада Ладная - Вертеп

– На море-окияне, на острове Буяне, стоит церковь соборная, соборная, богомольная. В этой церкви соборной, богомольной стоит Мать Пресвятая Богородица. Она книгу-ивангилье читает, сама слёзно плачет-отговаривает: от колдуна, от колдуницы, от виритника, от виритницы, от завистника, от ненавистника, от завистницы, от ненавистницы, от худого часу, от худого сглазу, – от девичьего, от молодичьего, от ночного, полуночного, от денного, полуденного. От серого глазу, от жёлтого глазу, от чёрного глазу, который этого человека шутить и сушить. Он тебе лиха не льстил, зла не творил, вынь свои недуги из всего тела белого и из буйной головы. А если ты не перестанешь этого человека шутить и сушить, я пойду Богу помолюся, Христу поклонюся, к Илье Пророку, К Иоанну Предтече, они пошлют на вас тучи грозные, громом вас побьют, молоньёй пожгут, сквозь пепел, сквозь мать сыру землю пробьют…

– Ну, будет, Домнушка, будет. Всех злых духов мне распугала. Эдак они разбегутся, больных мучать оставят, – я без работы с голоду помру, – я с трудом открыл глаза.

Домнушка – блаженная, моя пациентка, жалкое существо.

У бедняжки голова, как ком глины, который Бог начал лепить и бросил оземь. Видны следы пальцев скульптора и сильная вдавленность от удара.

Лицо асимметрично. Две половинки лика, как половинки зеркала в складном трюмо. Кажется, вот-вот сложатся и затрепещут, словно крылья бабочки. Не лицо – комната смеха, королевство кривых зеркал.

Волосы тициановские. Светоносное облако, пышное, рыже-золотое, лежит на повреждённом черепе весомо и воздушно. Два полунимба-полуматерика расчёсаны на прямой пробор. Рыжий ангел. Но сквозь божественное сияние волос видны проплешины, мертвенно-белые, с лёгким сальным отливом.

Бесполое тело пластмассового пупса без талии и грудей. Коротенькие ручки и ножки в младенческих ямочках.

Милосердие Божие в картинках.

И у меня их целое отделение.

Наверное, поэтому я атеист – не атеист, христианин – не христианин. Сам не знаю, во что верю. Как все мы.

Если я окончательно не разуверился, то только потому, что вижу глаза Домнушки.

То ли настолько восторженные, что безумные, то ли настолько безумные, что зрят рай. Око в око созерцают Бога. Того, кто её изуродовал и – кого она обожает.

Глаза излучают слепящее сияние. В круге его я задыхаюсь.

И тут завизжал телефон.

Ненавижу телефоны.

– Ну, Домнушка, угадала ты насчёт колдунов и колдуниц. К ним еду. Вот, на съезд экстасенсов пригласили.

И тут Домнушка отчебучила. Из бездны больничного халата она вдруг извлекла шмат кровавого мяса и обрушила его мне на стол. Прямо на бумаги. Аж стёкла очков мне забрызгало.

Из моего сердца ударил столб зелёного света, как прожектор.

Он соединился с дрожащим зелёным дыханием деревьев, впал в него, как в отчаянье, и я взмыла над телом и заплескалась, словно отражение в реке, в которое бросили камень.

Я стремительно распахивалась, втекала всё глубже и оказалась сначала деревом, потом лесом, а потом всем зелёным покровом земли. В течение трёх секунд я уже обняла всю планету, обвила её, обволокла, и она запульсировала внутри меня, как плод в чреве матери, закувыркалась, забила ножками в меня изнутри.

Во мне были острова и горные пики, тамтамы Африки и небоскрёбы Нью-Йорка. Всё это визжало, блеяло, свивалось в клубок и взмывало в поднебесье, кроило воздух крыльями птиц, взрывало землю копытами кабанов, глодало кору, ухало, впивалось клыками, грозило, умоляло, спасалось бегством, разрывало на куски.

Всё было живым, жадным, свирепо-сладостным, обожаемым. Я просто осеняла всё это.

Не надо было ни плакать, ни бороться, ни исправлять, ни приносить пользу – просто быть. Цвести. Дышать. Сплетать тела. Погибать в зловонной пасти – переливаться в того, кто тебя съел. Быть водой в сообщающихся сосудах. Быть бессмертным!

В природе не умирают – обмениваются телами и энергией, вставляют тела друг в друга, как куклы в матрёшку, как шкатулки в китайской головоломке. И тот, кто самый маленький, – и есть настоящий. А всё остальное – только упаковка.