Татьяна Бочарова - Генетическая ошибка [litres]

Все утро, пока Марина умывалась, завтракала, шла на работу, она была уверена, что так и будет. После обеда ее уверенность начинала таять и к вечеру сменялась горьким отчаянием. Ей хотелось сжаться в комок, спрятаться в темный угол и заплакать навзрыд. Но вокруг были сотни пар чужих, злых, насмешливых глаз. Они только и ждали ее слез, они всегда ждали чьих-то слез со злорадством, присущим всем обиженным и несчастным. Марина из последних сил заставляла себя выпрямить спину, поднять голову и проглотить подступающие к горлу рыдания. Только ночью, укрывшись с головой одеялом, она давала себе волю. Кусала зубами мокрую от слез подушку, утыкалась в нее горячим лбом. «Сережа, Сереженька, как же так? Как ты мог так со мной поступить? Ведь ты же любил меня, целовал, называл «моя сладкая девочка», «мой зайчик». Что же с тобой случилось, Сереженька?» Она шептала эти слова беззвучно, но с такой неистовой силой и страстью, что, казалось, железное изголовье кровати должно было не выдержать и расплавиться.

О Нине она вообще не могла думать. Ее тошнило при одной мысли о ней. Подруга, называется. Добилась своего, утащила сладкий кусок. Чтобы как-то отвлечься, Марина записалась-таки в кружок макраме. Она затащила туда и Таньку, чтобы та поменьше торчала в своем отряде. Таньке плести макраме не нравилось, она сидела и смотрела, как это делает Марина. У самой Марины выходило замечательно: она сплела себе подвеску, салфетку на тумбочку и браслет. Браслет оказался ей великоват, и она решила подарить его Спиридоновой. Дождалась, когда начальница зайдет к ним и протянула маленький пакетик.

– Что это? – удивилась та.

– Откройте. Это вам. Подарок.

Спиридонова нахмурилась, но пакет вскрыла.

– Красиво. – Она повертела браслет в руках. – Тонкая работа. Раньше этим занималась?

– Никогда.

Начальница кивнула:

– Ну да, ты же у нас миссис умелые ручки. Мастер на тебя не нахвалится.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарила Марина.

– Я буду носить. – Спиридонова повернулась к ней спиной и хотела было идти, но вдруг обернулась. – Браслет – это хорошо. А что с глазами?

– Что? – не поняла Марина.

– Глаза опухшие. Почему? Вроде никто не обижает. Или есть что-то? Говори, не стесняйся.

– Никто меня не обижает, – тихо проговорила Марина, стараясь заставить подбородок не дрожать.

– Так, отставить истерики. – Спиридонова открыла дверь. – Идем со мной.

Она привела Марину к себе в кабинет. Марина здесь еще не была. Над столом висела большая цветная фотография – белокурая малышка лет пяти в ажурной панамке.

– Дочка? – Марина кивнула на снимок.

– Дочка. Присаживайся. – Спиридонова указала на стул в углу.

Марина села и опустила глаза.

– Вот что я тебе скажу. – Спиридонова подошла и встала рядом. – Плакать здесь нельзя. Со слезами теряешь силы. А они здесь нужны. Иначе не выжить. Ты мне поверь, я тут уже десять лет. Многое повидала.

– Я верю, – проговорила Марина.

– Точно никто не обижает?

– Нет.

– Дома что-то?

Марина кивнула и закрыла лицо руками.

– Я же ясно сказала – отставить истерику. Не то отправлю в ШИЗО. Что случилось?

– Муж… – прошептала Марина сквозь слезы. – Муж… бросил… не пишет, не звонит. Не приехал ни разу. Его моя мама видела… видела с моей… подругой… – Горло перехватил спазм. Марина замолчала, глядя на Спиридонову полными слез глазами.

Та тоже молчала, только хмурила изящно нарисованные брови.

– Ну что муж. Что подруга. Дети есть?

Марина покачала головой:

– Нет.

– Нет, ну и слава богу. Как говорится, катись колбаской по Малой Спасской. – Спиридонова вдруг улыбнулась. Ее улыбка была крайней редкостью, и Марина поглядела на начальницу с удивлением. – Мой вот тоже спутался и именно что с подругой. Марьяшке годик всего был. Я с ней в сквере гуляла, вернулась – а они в спальне. Ну я взяла швабру и их обоих в чем мать родила за дверь и вышибла. Ничего, жива. Чего о таких жалеть? Ты ж не Дашка, не Кристина, не Шурка. Молодая, красивая, образованная. Выйдешь через год по УДО, пошлешь его к такой-то фене. Найдешь себе другого, в сто раз лучше. А станешь сырость разводить, от твоей красоты ничего не останется. Будешь, как Люська, с опухшей мордой ходить. Та тоже дура, два года проревела, своего благоверного оплакивая. Распустила себя, а была сорок шестого размера. Дальше больше, ушами хлопала, так на базе, где она работала, товар на кругленькую сумму сперли, да на нее и свалили. Подставили по полной. Вот так плакать-то.